Епископ Нижегородский Феофан Чарнуцкий в полном облачении, с Животворящим Крестом, окруженный архимандритами и священниками, вышел из собора навстречу государыне.
Императрица в соборе изволила слушать литургию, отправляемую епископом, при окончании которой протоиерей Григорий Хатунцевский говорил слово; потом императрица приложилась к святым иконам и отправилась в назначенный для пребывания ее архиерейский дом.
Там принимала она и допустила к руке губернатора с членами канцелярии, дворянство под предводительством вице-губернатора, коменданта с штаб- и обер-офицерами, епископа и знатнейшее духовенство, жен и дочерей дворянских и почетнейшее нижегородское купечество.
Епископ, губернатор с супругой и еще несколько знатных лиц удостоились в тот день приглашения к обеденному столу императрицы, который был в ее комнатах. После обеда, до самого почти вечера императрица беседовала с губернатором о состоянии Нижегородской губернии и о ходе Макарьевской ярмарки, причем давала ему различные наставления, относящиеся к управлению губернией.
На другой день (21 числа) императрица все утро занималась составлением инструкции для находившегося в свите ее лейб-гвардии капитана Бахметева, которого отправляла в Ярославль для разобрания ссор, возникших там между первостатейными гражданами.
В этот день императрица кушала в большом зале архиерейского дома, а в шесть часов пополудни ездила обозревать город, причем удостоила своим посещением Аршеневского. От него она проехала по Покровке и Ильинке к пристани, где села в шлюпку и отправилась к соляным амбарам.
Екатерина давно уже обращала особенное внимание на соляную торговлю, и здесь, на самом месте ее средоточия, хотела вникнуть во все ее подробности.
Река вся покрыта была лодками, наполненными горожанами разных сословий, и лишь только императрица села в лодку, как вдруг раздалось знакомое торжественное «ура!», а на галерах заиграла музыка и загремели барабаны.
Кажется, в этот же день нижегородский механик-самоучка, впоследствии известный в ученом мире Иван Петрович Кулибин, имел счастье быть представленным ее величеству графом Григорием Григорьевичем Орловым. Кулибин поднес на рассмотрение императрицы электрическую машину, телескоп и микроскоп своей работы, неоконченные свои знаменитые яйцеобразные часы и кантату своего сочинения.
Великая, поняв гениального художника, приняла благосклонно его стихи, рассматривала инструменты, внимательно слушала объяснение его о механизме часов и потом допустила к руке.
Утром 22 числа императрица занималась делами во внутренних комнатах, а в 12 часу вышла в зал, где собрались в то время все значительные особы, находившиеся в Нижнем, и тут архимандрит Оранского монастыря с братией, купцы и их жены, из которых многие приехали верст за 50 и более, чтоб только взглянуть на государыню, имели счастье облобызать руку державной путешественницы.
В этот день назначен был отъезд императрицы. После обеда снова наполнился зал и прочие приемные комнаты многочисленным собранием духовенства, дворянства и должностных лиц для отдания всеподданнейшего поклона государыне. Она, допустив к руке епископа и большую часть находившихся в зале, отправилась в путь.
Государыня ехала в карете до пристани, где села в шлюпку, в которой достигла галеры «Тверь». Народ провожал ее громогласным «ура!», толпясь около кареты, то же «ура!» раздавалось и на Волге с лодок, следовавших за императорской шлюпкой. Гром пушек и колокольный звон не умолкали, покуда галера императрицы не скрылась из вида. И долго, долго помнили в Нижнем Новгороде, как гостила в стенах его кремля великая императрица, окруженная блестящим двором, иностранными послами и знаменитыми путешественниками[250].
Не прошло и четырех лет от этого радостного события, как Нижний Новгород пострадал от чумы, а потом, через год, чуть было не испытал нашествия скопищ самозванца новейших времен, созданного не хитрыми иезуитами, как было то в начале XVII столетия, а невежественными русскими раскольниками, постоянными, как и последователи Лойолы, врагами всякого законного порядка и покровителями пороков и преступлений.
Между казаками, поселившимися в XV столетии на Яике (Урале) и отдавшимися под покровительство России при царе Михаиле Феодоровиче, со времени Петра Великого господствовал дух мятежа: они, зараженные расколом, не хотели покориться той системе управления, которую нарочно назначил для них великий преобразователь. Непокорность их не раз заставляла правительство употреблять строгие меры. Екатерина Великая, желая положить конец этим беспорядкам, обратила особое внимание на Яик; но не все лица, которым было вверено исполнение монаршей воли, действовали добросовестно, и потому благие предначертания, превратно исполняемые, только усилили зло. В 1771 году вспыхнул мятеж, однако решительные действия правительства подавили его, но только подавили, а не истребили. С небольшим через год он вспыхнул с новой силой, и на этот раз мятежники повторили проделку иезуитов, хотевших поколебать в начале XVII столетия престол Мономаха: мятежники нашли человека, который дерзко принял на себя священное имя царя русского. Несмотря на ничтожность личности самих зачинщиков и пошлость самозванца, выдумка имела огромный успех.
Под знамена Пугачева, провозглашенного мятежниками Петром III, устремились племена, враждебные России. Башкирцы, калмыки, чуваши, черемисы, мордва и недовольные правительством русские, преимущественно раскольники. Успехи мятежников в Оренбургском крае и в пограничных с ним губерниях заставили императрицу принять сильные меры. В декабре 1773 года для усмирения мятежников она назначила главным начальником войска генерал-аншефа Александра Ильича Бибикова, который, проездом из Санкт-Петербурга в Казань, прибыл в Нижний Новгород 21 числа этого же месяца. В то время Нижегородской губернией управлял губернатор генерал-поручик Алексей Алексеевич Ступишин, а епархией — епископ Антоний Зыбелин.
Бибиков, предъявив Ступишину свое полномочие, вручил ему 100 экземпляров манифеста о Пугачеве, данного в Санкт-Петербурге 29 ноября 1773 года. Ступишин 22 числа препроводил к Антонию копию с указа, данного Бибикову, и 30 экземпляров манифеста при отношении своем, которым просил епископа, чтобы он велел читать манифест по церквам в воскресные и праздничные дни. Антоний разослал списки с манифеста по всем церквам своей епархии, приказав священникам сверх чтения вразумлять народ словесными поучениями, что Пугачев есть ничто иное, как дерзкий обманщик. Несмотря на все эти благоразумные меры, около Нижнего Новгорода стало проявляться волнение.
Взятие Пугачевым Казани навело ужас на Нижний. Опасность еще более усилилась, когда Пугачев, разбитый Михельсоном и преследуемый графом Мелиным и Хариным, перебрался на правый берег Волги, провозгласил истребление дворянства, а народу вольность, отпущение повинностей и безденежную раздачу соли. Иноверцы, новокрещенные и крестьяне господские восстали против духовенства, лиц правительственных и помещиков. Воеводы, покидая города, дворяне — поместья, старались пробраться в безопасные убежища; но чернь ловила их, убивала или отводила к Пугачеву, который предавал всех верных законной власти мучительной смерти.
Пугачев взял Цивильск и, разделив свою шайку на две части, послал одну по алатырской дороге, другую по нижегородской. В Нижнем, узнав о движении мятежников, готовились к участи, постигшей Казань. Ступишин писал о том к московскому градоначальнику князю Волконскому, объявляя, что даже не отвечает за безопасность самой Москвы, куда, как полагали, намерен был идти Пугачев.
Июля 20-го 1774 года дерзкий смельчак взял Курмыш, потом Ядрин. Волнение около Нижнего усилилось еще более: крестьяне явно противились правительству, не хотели платить положенных повинностей[251].
Между тем войска отовсюду стремились на Пугачева, а главные сообщники этого орудия изуверов-раскольников[252], предвидя конец дерзкого своего предприятия, стали торговаться с правительством о голове своего предводителя. Пугачев, узнав о замыслах их и теснимый войсками, бежал: его цель была уже не нашествие на Москву, а спасение головы своей; он уже думал только, как бы ему пробраться за Кубань или в Персию. Но бегство его не ослабило мятежа, а развило во всей силе пугачевщину, как звал этот бунт простой народ. Мятеж, как зараза, переходил из селения в селение, от провинции к провинции. Появлялись два-три злодея и нелепыми рассказами увлекали за собой тысячи людей. Возникли отдельные шайки бунтовщиков-грабителей, и каждая имела в своем предводителе своего Пугачева.
