Буревой поежился. Кто-то открыл люковые окошки, подул свежий ветерок. На лица упали мелкие капли.

— Дождик начался. Ты не спишь «бинокль»?

— Нет.

— Вспоминаю, говорили казаки-линейцы с Кавказского отдела, те, что в Персии были: встречались там они с англичанином в Исфагане. Парад общий с ними устраивали. Горделивые — сами себя в три года разлюбят. А на конях ездят плохо, солнца боятся. Шляпы носят вместо шапок, шарфы от мошкары. Наши кубанцы в шапках черные, прожаренные, а он, англичанин, белый, чуть что — по морде прыщи, — дюже, видать, благородные. А персов, чуть что — в морду. Привыкли же хозяиновать над другими нациями. Весь мир прижали — и черных, и белых, и буро-малиновых… А — вот красные им не даются. Ежи! Как же им против них рассудок не потерять?

— Ну, спи, Буревой, — остановил его Огийченко, — до Екатеринодара нужно выспаться.

Ранним утром эшелоны разгрузились в Екатеринода-ре. Улицы были прохладны. Булыжники блестели от росы. Опустились пожухлые листья конских каштанов и орехов. Бежали на работу девушки-табачницы в косынках, с узелками пищи в руках, рабочие завода «Куба-ноль» в куртках, загрубевших, как латы. Через час полки дошли до станицы Пашковской. Станица просыпалась. Подходили первые трамваи. Молочницы и торговки густо набивались в открытые, южного типа, вагоны.

Увидев казаков, выскакивали женщины, вприбежку двигались за строем, спрашивали о своих служивых, называли полки. В глазах их светились и тревога и надежда. Буревой охотно отвечал на все вопросы. Казалось, он знал все полки действующей армии, всех казаков, и все они были живы-здоровы, в боях не участвовали, а только нагуливали жирок в тыловом расположении.

— Чего брешешь! — упрекнул Огийченко Буревого.

— Надо баб успокоить. Думаешь, им-то легко. Хорошая брехня всегда в пользу.

Полки в развернутых порядках выстроились на площади. Жидкая конно-пулеметная команда стала позади. На левых флангах в две шеренги — трубачи. На отпотевших от утреннего холодка трубах осела пыль. Ее вытирали суконками. Литаврщики, заняв свои почетные места, впереди музыкантов, настраивали литавры, ударяя по коже пальцами и прислушиваясь к звуку. Сотники равнодушно проехали над строем, потом сошлись в кучку. Вахмистры заезжали с флангов, прищуривались, определяя линию, подравнивали и тихо, чтоб не слышали офицеры, матерились. Казаки бурчали, огрызались. Небритые, утомленные, в помятых шинелях, они мало подходили для парада.

— Врангеля, что ли, ждут? — спросил Буревой.

— Похоже — Покровского. Тот дым в глаза любит.

Манежным галопом проехал Брагин. Он был чем-то озабочен и нервничал. Заметив рваное оголовье лошади Буревого, сделал оскорбительное замечание. Буревой ненавидящим взглядом проводил подрагивающие окорока брагинского жеребца.

— Генеральский холуй, — выдавил он сквозь зубы. — Мостовой его давно разгадал, собаку. Выслуживается. Скоро генерала нацепит.

— Генерала заслужить свободно. Химический карандаш завсегда найдешь, а зигзаг на полушубке сделать нетрудно. Гляди, Покровский…

На въезде к площади остановился автомобиль. Карьером снялись коноводы с заводными лошадьми. Вскоре от автомобиля отделилась группа всадников во главе с Покровским.

Брагин, как командир вышестоящего полка, зычно подал команду:

— С-м-и-р-н-о! Шашки в-о-н! Слушай!

По повторенной, как эхо, команде «господа офицеры» — начальники, стоявшие перед строем, — отсалютовав клинками, переехали на левые фланги своих частей. Оркестры заиграли встречный полковой марш. Брагин, красивый и словно влюбленный в себя, взял подвысь, поскакал навстречу. Покровский, приняв рапорт, поздоровался за руку и подал коня вперед. Брагин, пропустив Покровского, сопровождал его с наружной стороны, держа опущенной шашку. Трубачи заиграли сильнее, пророкотали литавры. На властном лице Покровского промелькнула улыбка удовлетворения. Он небрежно махнул рукой, и оркестры смолкли. При полной тишине — только слышно было, как бьют о пыльную землю копыта, — Покровский проскакал к середине первого полка.

— Здравствуйте, герои кубанцы! — выкрикнул он, поднявшись в стременах.

Он летел вдоль строя темно-зеленых английских мундиров и бараньих папах, сопровождаемый казенно-уставными криками «ура». Крики катились, как волны, и он словно нырял в этих звуках, взмахивая гривой своего скакуна. Обскакав сотни, он повернулся, поднял руку с зажатой в ней плетью и потряс ею в сторону Екате-ринодара.

— Казаки! Армия поручила нам великое дело очи-щенья тылов от изменников и предателей родины. Надеюсь, вместе выполним это дело, как боевое задание.

Он вздыбил коня — сверкнуло вычищенное брюхо, перетянутое желтыми подпругами. Башлык взлетел и упал на бурку. Покровский умчался.

Командиры сотен прочли распоряжение Врангеля, объявлявшее армии приказ № 016729 от 25 октября 1919 года, подписанный Деникиным в городе Таганроге.

«В июле месяце между правительством Кубани и меджилисом горских народов заключен договор, в основу которого положена измена России и передача кубанских казачьих войск Северного Кавказа в распоряжение меджилиса, чем обрекается на гибель Терское войско. В отношении подписавших договор со стороны кубанцев — Быча, Кулабухова, Савицкого и Намитоко-ва, а со стороны горцев — Топа Чермоева и других приказано, при появлении их На территории вооруженных сил на юге России, немедленно предать военно-полевому суду за измену…»

Казаки сдержанно выслушали немного непонятный приказ и разошлись на сгущенный квартирный постой, чтобы в любую минуту быть готовыми к выполнению операции…

Врангель пока находился в Кисловодске. Назначенный Деникиным для производства кубанской операции, он возложил основные, «чернорабочие», функции на Покровского, в решительности которого не сомневался. Получив официальное предписание Врангеля о незамедлительном выполнении приказа главного командования, Покровский издал свой приказ о включении Кубанского края в тыловой район Кавказской армии и о вступлении своем в обязанности командующего войсками тылового района. Рада, во главе которой после таинственного убийства Рябовола стоял представитель сечевого казачества Иван Леонтьевич Макаренко, приняла резолюцию протеста против действий командования Добровольческой армии. Рада вновь декларировала, что вся гражданская и военная власть в пределах края принадлежит исключительно войсковому атаману и краевому правительству, которые должны соблюсти неуклонное применение кубанской конституции.

Покровский приехал в атаманский дворец к Филимонову в сопровождении десятка преданных ему офицеров. Оставив конвой у входа, он отстранил часового и прошел в квартиру, где застал вместе с Филимоновым Гурдая, чрезвычайно обескураженного его появлением. Покровский, якобы не замечая растерянности Гурдая и Филимонова, радушно с ними поздоровался.

— Беда, да и только, Никита Севастьянович, — сказал он, распуская ременные петли бурки. — Снова мне приходится заниматься вашими кубанскими делами. Что бы вы без меня делали? Пропали бы?

Гурдай еще чувствовал неловкость и не нашел что ответить неожиданному гостю, который, нисколько не стесняясь, бросил бурку, опустился в кресло, заложил ногу на ногу.

— Александр Петрович, — небрежно сказал он Филимонову, — я приехал с вами побеседовать как с разумным человеком. Ведь у вас в крае черт его знает что творится. Вы, конечно, знаете, что придумали эти болваны?

— Какие болваны? — неуверенным голосом спросил Филимонов.

— Члены Законодательной рады. Они хотят нас стравить, выносят дурацкие резолюции. Неужели их беспринципная болтовня заставит нас сражаться друг с другом?

Филимонов присел в противоположное кресло, наклонился вперед, чтобы показать свое внимание. Гурдай остановился за спинкой его кресла, и это помогло войсковому атаману несколько прийти в себя.

— Сражаться? — удивленно переспросил Филимонов с заискивающе виноватой улыбкой. — Доказать свою правоту можно не только силой оружия. Кто решится…