— Ворота слишком скромны, — громко сказал он, — такое пышное общество!

— Утешает одно, — заметил Врангель, сдержанно улыбаясь, — сооружение приготовлено не в вашу честь.

Душная улица была заполнена толпой. Копыта били булыжник. Где-то впереди сверкали трамвайные рельсы, по которым перебегали мальчишки. С тротуаров бросали букеты осыпавшихся при полете цветов. На крупе врангелевского жеребца колыхались лепестки чайной розы. Покровский наблюдал самодовольную лисью физиономию Кулабухова, его торжественную осанку. Кулабухов, вместе с членами правительства, прибыл из Тихорецкой поездом для церемониала вступления. Покровский решил досадить спутнику.

— Не находите ли вы, — сказал Покровский, — что со стороны вокзала более безопасен путь, нежели по Елизаветинской дороге?

— При условии… — в том же тоне ответил Кулабухов, — при одном непременном условии, если впереди по этому пути прошли мобилизованные кубанцы, а не русские добровольцы-офицеры.

Покровский понял намек, но ничего не ответил. Они проезжали мимо семипрестольного храма, гудевшего всеми колоколами. Врангель оправил костяной георгиевский крестик, прикрепленный поверх газырей, и, приподняв шапку, небрежно перекрестился вслед за Гурдаем на кирпичные громады собора.

Процессия свернула вправо, на Красную улицу, пышно декорированную трехцветными флагами. На углу, возле аптеки Мейеровича, стоял оркестр, сведенный из музыкантских команд трех дивизий. Глухо били литавры, звенели хвостатые бунчуки, видевшие и Хмельницкого и гетмана Иеремию. Оркестр исполнял кубанский гимн.

У войскового собора, похожего на новгородский храм Софии, остановились. Здесь в резервных колоннах выстроились пехотные и конные части, запыленные и как бы обгорелые в боях.

Деникин первым поднялся по каменным ступеням паперти и опустился на колени перед кубанским архиепископом, встречавшим «избавителя» с полным синклитом городского духовенства.

Замешкавшийся Быч опоздал преклонить колени и поднялся, когда Деникин уже входил в главные двери собора.

— Дурной признак, — сказал Кулабухов Рябоволу, — очень дурное предзнаменование.

— Ерунда, — успокоил Рябовол, — теперь мы как-никак дома. А дома и стены помогают.

— Дай бог, дай бог, — сказал Кулабухов, — но за последний год над нами пронеслось столько несчастий…

Колонна, дравшаяся на реках Фарс и Чохрак, отходила к Армавиру через Жилейскую. От гор, закрытых причудливой грядой облаков, доносились громовые раскаты. С шумом текли по улицам войсковые обозы, беженцы, вымокшая при переправе пехота. Ночью за Кубанью дрались. Кавалерия генералов Покровского и Эрдели безуспешно пыталась отрезать переправы. Жилейцы слышали близкую орудийную и пулеметную стрельбу. Иногородние — жилейцы и богатунцы — семьями уходили с красными. Тени виселиц ложились на опаленную землю. Никто не ожидал милосердия. Жестокий дух убитого Корнилова витал над Кубанью.

Елизавета Гавриловна ходила к Батуриным посоветоваться, что делать, но Павла не было. Третий день он почти не выходил из Совета. Отступавшие части требовали подвод, фуража и продовольствия.

У окна стояла Любка. Она с тоской глядела на улицу, завьюженную пылыо. Перфиловна трясущимися руками пришивала погоны к старенькой черкеске сына.

Остается Павло? — спросила Елизавета Гавриловна.

— Бог даст, останется, — прошептала Перфиловна, откусывая нитку, — свои идут. Помилуют. Я ему и крест нательный приготовила. Вроде кадеты кресты проверяют. Идут-то православные, Гавриловна, не какие-нибудь басурмане.

Елизавета Гавриловна ушла от Батуриных с твердым решением оставить сына дома.

К завтраку из лесу вернулся Карагодин. Он отводил лошадей. Бросив уздечки под лавку, снял шапку.

— В самую гущину загнал, — сказал он, — пущай пасутся. Абы только шальной снаряд не накрыл.

Стрельба усиливалась. Елизавета Гавриловна поело, каждого орудийного раската быстро вскидывала руку, крестясь на икону богоматери, тускло поблескивающую от света лампадки.

— Павел Лукич и впрямь решил остаться? — спросила Елизавета Гавриловна.

— Остается, — подтвердил Семен, — говорит так: «Сам убегу — только свою шкуру спасу; останусь — многих выручу и станицу до разорения не допущу». С Деникиным хочет самолично побалакать.

— Правильно Павел Лукич делает. Все люди — белые, красные — русские люди, православные. Разве не поймут друг друга? Война-то идет больше из-за непонятности.

Карагодин молча похлебал борщ, закурил.

— Мишка там товарищей водой поит, — сказал он, — пущай поит, а воевать не пущу. Хватит…

Елизавета Гавриловна задумалась.

— Не погубят? — тихо спросила она мужа.

— За что?

— С красными ходил под Ростов. А потом за сундуки.

— Спервоначалу не до Мишки будет, а потом поглядим. Кубань великая, лесов много.

— Можно к куму, к Мефодию…

— Можно и к Мефодию, — согласился Карагодин, — а то в Белореченскую станицу. Там и учиться сумеет. Мы это дело с Ильей Ивановичем обмерекивали. В Бе-лореченске у него какие-сь родычи проживают.

К карагодинскому двору, к Мишке, огородами, от Саломахи, прибежали Ивга и Петя.

— От вас виднее, — как бы оправдываясь, сказала Ивга, — может, Вася уходить будет, попрощаемся.

Со знакомым визгом разлетелись осколки шрапнели. Ивга бросилась в дом, споткнулась на крыльце, поднялась и скрылась в дверях. Петя побледнел.

— С непривычки, — важно заявил Миша, — с непривычки всегда так, страшно.

Несколько дымков вспыхнуло над станицей. Дымки рассосались в воздухе. Артиллерия смолкла. Миша вслушался в отчетливую ружейную и пулеметную стрельбу.

— Теперь самое страшное. Сошлись…

— Очень страшно?

— Очень, — серьезно отвечал Миша, — убивают.

Из улицы, в туче пыли, вырвалась конница. Тут были и солдаты на драгунских седлах, и казаки, и горцы. Проскакал командир в сбитой на затылок серой кубанке. Он просигналил клинком.

— Дядько Егор! — обрадованно закричал Миша.

Мостовой подскакал к ним.

— Дай-ка попить, Мишка.

Егор жадно пил из ведра, проливая воду на запыленный летний бешмет. Клинок, висевший на руке, стучал по ведру. Напившись, Егор ладонью отер губы и со стуком бросил шашку в ножны.

— Принеси коню. Только рысью.

— Горячий конь? Не опоим?

— Стоять не придется.

К Мостовому подскакал, по-прежнему могучий и красивый, Шкурка. Он был в атласной изорванной рубахе с подвернутыми рукавами, обнажавшими его мускулистые руки.

— Павла дома нет, — сообщил Шкурка, — в Совете.

— Доньку везут?

— Вот-вот будут. И как это мы ее ушибли. Уж дюже Кубань швидкая, как раз на стремнине. — Шкурка заметил Мишку. — Мишка! Терпишь? Рыба-сула[7]. Сбили парня с панталыку…

Мостовой строго приказал Шкурке:

— Сбор на правленской площади. Оттуда тронем. По домам для рева не разбегаться.

Шкурка взял с места карьером и быстро исчез за церковью.

Из дома выбежали Карагодины. Семен широко расставил руки:

— Егор! На часок ко мне. Поснедать с устатку.

— Некогда, спасибо, — Мостовой нагнулся, поманил его ближе. — Вот что, Лаврентьевич, очень попрошу тебя, пущай у вас Донька моя перебудет.

— Донька! Твоя?

— Жена моя, понял? В такой каше, боюсь, затолкут. На переправе ушибли. Дня через три возвернемся, захвачу. Тогда посвободнее будет.

— Пущай живет. Места чужого не пролежит, харчи пока имеются.

— Спасибо, — поблагодарил Егор.

Подкатила тачанка. На ней, возле пулемета, сидела Донька. Четверик вороных лошадей загорелся от шибкой езды. Кони жадно потянулись к мокрому ведру, которое держал в руках Миша. Пофыркали, коротко заржали. Ездовой, соскочив с козел, осматривал помятые крылья тачанки.

— Ишь ты, покарежило, — сказал он со вздохом, — считай, войну не выдержит. Пропала тачанка. Отец загрызет.

— Коней напоить? — спросил ездового Миша. — Сбегаю, колодезь рядом.