— Нет, не прощай, а до свидания, — поправил его Егор.

Измученные всадники вступили в пыльные улицы Батайска. За первой сотней следовал полковой скарб жилейцев, пополненный двумя знаменами, отбитыми в крутой темерницкой долине.

Головные инженерные части немецкой оккупационной армии в течение суток сумели навести мосты. Дон перешел авангард Первого армейского корпуса, подкрепленный казачьей конницей. После короткого боя полковник Быкадоров, совместно с германским батальоном и кавалерийским отрядом Добровольческой армии, под командой полковника Глазенапа, овладел селением Батайск и выбросил сильные разведывательные отряды к хутору Злодейскому и станице Ольгинской. Отсюда, от ворот Ростова, открылся путь, о котором мечтал еще Бисмарк. Путь из Европы в Азию лежал через поля и станицы Кубани, Ставрополья и Терека, богатые хлебом, скотом и лошадьми.

Навстречу оккупантам подвинулась Северо-Кавказская советская армия. На пути вторжения поднялись штыки кубанцев и ставропольцев. Образовался Ростовский фронт. Проходы к югу были закрыты, продвижение остановлено. Начались бои…

Станица чутко прислушивалась к фронтовым новостям. Возле Совета всегда стояли толпы. Шульгин с утра вывешивал сообщения из-под Батайска. Ежедневно Лука заезжал за соседом, и они отправлялись к Совету. Карагодин читал сводки вслух, а малограмотный Лука, опершись на палку, слушал его со вниманием, заставляя повторять непонятные места. И Карагодин и Батурин послали своих детей на войну, и это их сближало. То, что Мостовой поднялся над его сыном, Луке не нравилось, и он частенько сетовал по этому поводу, всячески превознося удаль и сметку Павла. Поражение немцев под Батайском и на Тамани и радовало и тревожило. Камалинцы, приезжавшие в станицу на вальцовую мельницу, говорили, что Деникин договаривается и с Германией и одновременно с Англией и Францией. С Деникиным был Гурдай, которому Лука доверял. В станице посоветоваться было не с кем. Последнее время старик Батурин боялся высказывать свои мысли даже Перфиловне. Он с тревогой наблюдал, как от него отделялось казацкое старшинство. Лука чувствовал, что он остается одиноким, и это пугало его.

Однажды ранним утром в кухонное окошко постучался Велигура. Бывшего атамана привезли на линейке гунибовцы, тотчас же уехавшие за Кубань.

— Как это, а? Иван Леонтьевич… — лепетал Лука, опешйв при появлении гостя, своего давнишнего недруга.

— Ради безопасности, — строго сказал Велигура, кладя в угол вещевой мешок, — домой нельзя. Как бы Степка Лютый не заарканил. У тебя, в комиссарской хате, в самый раз.

— Издалеча?

— Сейчас из Гунибовки.

— А в обчем откуда?

— Из Сальоких степей, Митрич. От самого генерала Деникина.

Лука цыкнул на Перфиловну, раскрывшую было рот, и приказал ей наглухо затворить ставни. Лязгнули болты. Лука, передвигаясь на цыпочках, вложил в пробои задвижки и присел с Велигурой рядом.

— Как там?

— Тронет скоро великое войско Антон Иванович, — в том же строгом тоне продолжал Велигура, — худо будет тем, кто супротив него держался. Уже почти все станицы на поклон к Деникину приходили, хлеб-соль привозили. А вы как мыслите?

— Да я-то при чем? — воскликнул Лука. — Меня общество на такие ответы не уполномочивало.

— Мы уполномочиваем, Лука Митрич, мы, — внушительно сказал Велигура. — Велел передать Никита Севастьянович Гурдай свой поклон.

— За поклон спасибо.

— Требует тебя к себе.

Лука отодвинулся.

— Не поеду, — решительно заявил он. — Чтоб в армавирском каземате сгноили, как Литвиненкова? Мне и при этой власти за воротник горячую золу не сыплют.

— А другим?

— За других мне болеть незачем.

Велигура промолчал, не желая ссориться с упрямым и запальчивым стариком. Лука был нужен Велигуре как отец Павла.

— Не по-христиански, Лука Митрич, — смиренно сказал Велигура, — только лишь бы себе выгода… А люди?

— Отмолюсь как-нибудь, — буркнул Лука, — будет поп по новину ходить, нагорну ему чувал озимки. В два лба отмолим.

Перфиловна укоризненно покачала головой, вздохнула… Велигура поднялся, взялся за лямки мешка.

— Простите за беспокойство. Не обессудьте…

Эти слова, прозвучавшие угрозой, отрезвили Батурина. Уход Велигуры означал полный разрыв с казачеством, и это было настолько страшно, что почти не укладывалось в его сознании. Лука суетливо зашаркал сапогами.

— Куда ж ты поедешь, Иван Леонтьевич? Перфиловна, дай умыться гостю. Может, постель разобрать, Леонтьевич?

Велигура остался. Когда они трое в полутемной комнате сидели за завтраком, послышались глухие, словно удары молотка по дереву, винтовочные выстрелы. Велигура отодвинул ложку, приподнял брови.

— Стреляют?

Лука схватил шапку.

— Посиди тут, Леонтьевич, я погляжу.

Старик выскочил из комнаты и вскоре вернулся встревоженный.

— Отряд какой-то подходит. Вы бы спрятались, Леонтьевич. Беда будет, ежели нас застанут.

Лука принес лесенку, открыл чердачную ляду[2], Велигура скрылся наверху.

Выйдя в палисадник, Лука прилег вместе с Перфиловной у забора, обвитого повителью.

По улице трусцой пробежал Ляпин. Он был без шапки, в расстегнутом бешмете. За ним мчался полупьяный Очкас.

— Банда подходит! — кричал он. — Ховайтесь! Банда!

Женщины, выскочившие было на крик, бросились по дворам.

Лука видел, как Ляпни и Очкас, перемахнув через забор, окрылись в каратодииском подворье.

— Поползем отсюда, Митрич, — шепнула перепуганная Перфиловна.

— Лежи уже, — цыкнул на нее Лука, — куда черт понесет, заметят.

На площадь выскочили двое верховых. Один из них, в лихо заломленной шапке, подлетел к общественному колодцу, размахнулся, швырнул ручную гранату. Бурое облачко вспыхнуло, пророкотал разрыв. Лука пригнул голову. Перфиловна схватилась за уши. Дымок поднялся выше колокольни, поредел.

— Давай! Свободен! — заорал на всю площадь человек, бросивший гранату.

Второй всадник встал на седле, снял бескозырку и по-морскому просигналил руками.

Послышался звонкий ход колес. Крики, музыка. На тачанках, запряженных полукровками, ехал отряд. Поверх сена — ковры, на них бутылки с водкой, окорока, кадушки с медом, накрашенные женщины. Лука перекрестился, а потом оплюнул: одну из девок, в ризе, сиявшей под солнцем, он принял за священника. Волосы у нее были распущены, в руках она держала большой крест и чашу. Чубастый молодец в алой рубахе, с балалайкой в руках, сидел у ее ног, изредка прикладываясь к чаше.

— Светопреставление, — шептал струхнувший Лука.

Девка в ризе проехала. На тачанках играли граммофоны. Бражничало какое-то страшное и непонятное Луке войско.

Позади, подвязанные к осям, шли бараны, окутанные пылью. Бараны упирались, блеяли, крутили головами с позолоченными рогами. К линейке цепыо привязали медвежонка, неуклюже переваливающегося на мягких лапах. Парень во всем желтом потрясал бубном, и ему бешено подыгрывали на гармошках трое, вооруженные до зубов. Они сидели на тачанке, опустив ноги в одинаковых лакированных сапогах. Бубенщик прыгал так, что крылья тачанки стучали о колеса, и выкрикивал:

— Ой цы, огурцы!

Вот человек в дамской шляпе с резинкой. Расстегнутая красная черкеска напялена на голое мускулистое тело. Генеральские парадные брюки навыпуск. На босых ногах шпоры.

— Мир хижинам, война дворцам! — басом ревел обладатель красной черкески и генеральских штанов.

— Жизнь миг, искусство вечно!

Пьяный парень, овитый пулеметными лентами по обнаженному бронзовому торсу, потрясал шароварами, очевидно специально для пего выкроенными из цветного шелка.

— Сами морские, брюки костромские! — горланил он, поворачиваясь и сверкая белозубым ртом.

Люди, усыпавшие тачанки, кричали, плясали, чокались чашами, наполненными вином, подкидывали вверх бутылки, шапки. Все они были обвешаны оружием.