Розовую свинью, так любовно выкормленную Марьей Петровной, погнал Очкас, — с утра еще успевший подвыпить.

— За сколько украл? — сурово спросил его Меркул.

— Пять рублей, — растопыривая пятерню, сказал Очкас, — дешевая тварь. Три дня пьяный за нее буду.

Меркул подошел к Литвиненко, тронул его за рукав:

— Куда же капитал?

Литвиненко недружелюбно оглядел Меркула.

— Какой капитал?

— За все это? — Он обвел рукой поместье Шаховцовых.

— На вспомоществование сиротам и вдовам семейств, пострадавших от большевистской анархии, — заученно строго сказал Литвиненко. — Все?

— Пока все. Спасибо на добром слове. Сработали добре. Ни во двор, ни в дом нечем и собаку заманить.

Кругом валялись шелуха, бумажки, втоптанный в снег размотанный моток гарусных ниток.

Марья Петровна сидела на крыльце и беззвучно плакала. Литвиненко собрался уходить. Осторожно тронул Марью Петровну за плечо.

— Вас никто не гонит, Петровна, — сказал он, — Мартыну Леонтьевичу ваш дом не к спеху. Живите пока. — Ущипнул Ивгу. — Ничего, красавица, жениха подыщем — корниловца, поправишься, а хозяйство дело наживное. Хозяин будет — перья вырастут.

Шаховцовых увела к себе Елизавета Гавриловна, прибежавшая уже к концу, когда тыждневые помогали хуторянам згшрягать в «самоход» дуговую упряжку лошадей. Вечером с опаской пришли Харистовы, принесшие муки и ябдок. Ужинали в подавленном состоянии, как на поминках. Марья Петровна уже не плакала и не жаловалась. Она смотрела в одну точку. Когда к ней обращались, односложно отвечала и, притянув к себе Ивгу, поглаживала ее плечо. Девочка сдерживалась.

В этот вечер опустилось новое несчастье. Запыхавшийся Писаренко, путаясь в словах, сообщил о смерти Миши.

Ночыо Шаховцовы и Карагодина возвратились от правления, ничего не узнав о Мишиной судьбе. Караул держали придирчивые юнкера, которых обычно прикомандировывали к гарнизонам из так называемых слабосильных команд. Женщин не подпускали к тюрьме.

До утра ни мать, ни Шаховцовы не ложились. Когда начало светать, Елизавета Гавриловна подняла занавески. Лежали туманы, и казалось — они настолько плотны, что никогда ие рассосутся. Лица посерели, осунулись, под глазами вычертились отчетливые круги.

— Я не верю, — тихо сказала Марья Петровна, прижавшись к косяку окна, — не верю.

Ей никто не ответил. Почему так поспешно исчез Писаренко? Он сейчас чрезвычайно был бы нужен. Утром не хотелось верить в то, что произошло ночыо. Также совершенно нелепыми представлялись вчерашние торги. Марья Петровна закрыла глаза. Вот сейчас она идет через мост, потом сворачивает в улицу, а вот и дом, теплый, обжитый десятилетиями. Ничего не тронуто. Все на месте: кровати, взбитые подушки, качалка, кружевная скатерка на угольнике у икон, точеная этажерка, а на ней глиняные остроносые туфельки, голубая пепельница, морская раковина, пережившая два поколения Шаховцовых, — она всегда будет шуметь, если ее приложить к уху.

— Надо пойти узнать еще раз, — твердо сказала Марья Петровна и торопливо стала повязывать платок.

У правления дожидались на крыльце женщины с узлами. Среди них — прикорнувшие дети. Женщины тихонько беседовали, и все об одном и том же. Они не понимали вины своих близких и с часу на час ожидали их освобождения.

— Во двор не ходите, — предупредили женщины, — прогонят.

Елизавета Гавриловна и Марья Петровна все же прошли во двор. У них не было узлов. Они шли за мертвым. Казачий караул, сменявший юнкеров, переругивался с разводящими. Казакам хотелось пойти во вторую очередь, когда поднимется туман; им хотелось позоревать в караулке, где были теплые нары и ярко накаленная печка. Разводящий незлобно грозился доложить коменданту и кутался в башлык. Ему самому не терпелось уйти в караулку, и препирательства задерживали его. Вскоре часовые подняли воротники тулупов и затоптались на месте. Из тумана вынырнул Самойленко. Он наткнулся на женщин. Елизавета Гавриловна близко увидела узкий лоб хорунжего и густые брови. Она хорошо знала Самойленко еще мальчишкой, позже встречала его и у Шаховцовых и на обеде у Батуриных, сама подавала ему жаркое и лапшу, и он еще похваливал и ее и стряпню. Теперь хорунжий сделал вид, что не узнал Елизавету Гавриловну.

— Вам чего? — резко спросил он.

— За сыном.

— Фамилия?

— Карагодин.

Самойленко несколько смутился.

— Его нет.

— Знаю, — твердо сказала мать.

— Уже знаете? — удивился хорунжий. — Ваш сын отправлен в Армавир.

— Врете, — почти выкрикнула Шаховцова, — вы его убили.

— Ага. Вы даже это знаете, — покачиваясь, сказал Самойленко, — тогда все. Можете оставить запретную зону. — Броском повернулся к часовым — Кто допустил сюда этих женщин?

От караулки быстро затопали, и из тумана вынырнул разводящий. Он налетел на хорунжего, попятился, козырнул.

— Туман, ваше благородие, ни зги не видать.

— Покажите им место ожидания, — распорядился Самойленко. На ходу бросил: — В одиннадцать часов получите одежду заключенного.

К одиннадцати туман поднялся. Где-то каркали невидные глазу галки. На кустах «старюки» и на дощанике заборов расцвели пышные снежные узоры. Елизавета Гавриловна направилась в комендантскую, занявшую помещение прежней сборной. Ей вынесли сверток, обвязанный Мишиным белым шарфом. Взяв сверток, мать пошла к воротам, оставляя на заиндевевшей земле ясные следы. До самого дома не проронила ни слова. Ша-ховцовы хотели помочь ей нести сверток, но она не дала. Меркул уже поджидал их. Он взял ее за плечи, насильно усадил возле себя.

— Кто-нибудь раньше помирает, Гавриловна, — сын аль мать, — сказал он. — Не хогишь, чтобы сыну горько было, смерть его переживай…

Елизавета Гавриловна как-то обмякла, уткнула голову в колени Меркула и закричала.

— Это уже лучше, — подмаргивая одной бровью, сказал дед, — эта слеза едкая, ни одна на землю не капнет, а все на их, супостатов, голову…

Оставив мать на попечении Шаховцовой, Меркул вышел во двор. «Гроб надо бы с чего-сь смастерить», — решил он.

Обходя все хозяйство, он искал подходящего материала. Долго рассматривал доску, обнаруженную им в сарае. Ею обычно закладывали полову. Меркул ковырнул ее ногтем.

— Трухлявая, — бормотнул он, — такой тулуп для Мишки не подходит.

Дед перелез в огород и пошел по бурьяну к забору, стряхивая снег с хрустких стеблей. Забор промерз, трещал. Меркул отодрал две верхних доски, по одной из каждого звена, постукал поверху обушком.

— Вот эти в самый раз будут, по росту. А с обзельных концов гребешок для крышки потянет.

Захватив доски, он потащил их во двор и расположился работать на крыльце. Снял шубу и зашуршал шершоткой, а затем фуганком, старательно обходя твердые сучковины, чтобы ие повредить инструмента. На землю ложилась курчавая черноватая стружка.

Подъехал Лука на линейке. Привязав неказистую лошадь, он направился в дом. Долго околачивал валенки, хотя на них и не было снега.

— Чтоб не наследить, — сказал он выходящей из дома Шестерманке.

Акулина Самойловна исподлобья оглядела его и прошла боком, словно боясь к нему прикоснуться.

— За Шаховцова затаила, — вздохнул Лука, — то выговаривала, легче было, а теперь избирючилась.

Он вошел в кухню, снял шапку, перекрестился и снова тяжело вздохнул:

— С земли произошли, в землю и отойдем, — сказал он. — Там я линейку пригнал, соседушка. За Мишкой-то съездить надо. Не на себе тащить… — Потоптался, уловил недружелюбный взгляд Марьи Петровны и повернулся к выходу. — Кобылку потом привяжите к забору, сам заберу. Ежели насчет поминок пособить, Любку покличьте. Ей теперь, безмужней, все одно байбы бить.

Елизавета Гавриловна ехала в правление. Линейка дребезжала и подпрыгивала на мерзлинах. Гроб был наполовину прикрыт желтенькой редюжкой. Меркул цукал на лошадь и изредка проводил ладонью по свежевыстру-ганным доскам. На сучках позадиралась древесина, под ладонью кололо, и он ногтем пытался отшлифовать неудачные места. Взгляд его все же выражал полное удовлетворение: он недурно справился с непривычным делом. Потом дед обратил внимание на рваную упряжь, которую одолжил Лука, на лошадь с длинными ушами и челкой, забитой репьями, и выругался сквозь зубы. Вспомнив, что великий грех сквернословить при близком покойнике, незаметно перекрестился.