— Ничего не понимаю, — Гурдай насупил брови. — Вас, Лука Дмитриевич, очевидно, разморило в дороге… Жара, степи.

— Разморило? — Лука поднялся. — Мое дело. Пущай я совсем хворый, думаете — не допру? Не допру, так закопаю то золото на приметном месте.

— Какое золото? — раздраженно спросил Гурдай.

— Вот за эти бумажки, — выпалил старик, — не хочу в сахарных заводчиках ходить. Все на тех заводах растянули, разокрали. Возвертайте золотом, как через Велигуру обещание дали.

Лука подступал ближе. В глазах его генерал прочитал угрозу. Он отстранился от рук Луки, насильно сующих ему мятый сверток бумаги.

— Вы, вероятно, рехнулись! О каком золоте речь?

— Пять мажар с Катеринодара вывезли? Вывезли. Куда девать будете?

— Отстаньте.

— Отстать? — вскипел Лука и сжал кулаки. — Знаешь, как хлеб родит? На три тысячи — кровь с-под ногтей брызгает…

Батурин угрожающе шагнул к Гурдаю.

Генерал отскочил к двери, рывком распахнул ее. В комнату влетели два расторопных казачьих офицера. Лука поглядел на них мутными невидящими глазами, пошатнулся и опустился на лавку. Тяжелые мужицкие рыдания трясли его. Офицеры остановились в растерянности.

Гурдай знаком приказал им выйти. Он подсел к Луке, погладил его плечо.

— Успокойтесь, Лука Дмитриевич, — сказал он вкрадчиво. — Вас, кажется, ввели в заблуждение, но положение можно поправить…

Ровно три часа продолжалась их беседа. Когда Лука вышел, его догнал Ляпин.

— Как? — спросил он с подобострастием.

— Генерал — это тебе не какой-нибудь подхорунжий! — ответил ему Лука словами Велигуры.

Они направились к дому, отведенному им для ночевки, и по пути встретили Кузьму Каверина. Свернув в холодок, Кузьма сидел на подножке линейки и ел сало, отрывая куски крепкими зубами.

Каверин узнал Луку и сразу же принялся скверно ругать Мостового.

— Товарищи, — с ненавистью сказал Каверин, завязывая мешок и бросая его на линейку, — новую жизнь пришли показывать. Слова хорошие, а дела… мать их за ногу!.. Вот на этой самой линейке, этими конями Егора из Лежанки привез… а он… жизнь мне разбил… Доберусь — горло руками перерву…

Лука покряхтел, сочувственно покивал головой.

— Понятное мне твое горе, Кузьма, — сказал он, — ой как понятное! Жили тихо, жили мирно, станицы цвели, свадьбы играли, землю пахали, и вот откуда ни возьмись… заявились. Да хоть бы заявились чужие, а то свои, станишники. Отравили народ, отравили. Вот и мой Павлушка к ним притулился.

— Тоже с ними? — искоса поглядывая на старика, спросил Каверин.

— Да пока как сказать, — с тревогой в голосе отвечал Лука, — товарищи-то супротив басурманов знамена подняли. Ну и выбрали Павлушку. На сходе выбрали, обществом. Ежели по старине разобраться — почет! А сейчас — не знаю, куда вытянет, может в килу выйдет… Сюда-то чего пожаловал, Кузьма?

Каверин сердито взглянул на старика, раскрутил постромки, перекрещенные на спине крепкого буланого маштака, накинул петли постромок на валек барка.

— По делам каким сюда пожаловал? — повторил вопрос старик.

— Душу и шашку продавать, — недружелюбно выдавил Каверин, — Антону Ивановичу Деникину.

— А хозяйство как?

Кузьма отмахнулся и опустился на пыльную подножку линейки.

— Все кинул.

Лука подсел к Каверину. Почеркивая хворостиной по пыли, долго слушал Кузьму и ушел, пораженный его отчаянной злобой.

— До чего человека довели, — бормотал он, — товарищи, Егорки… мало того что в амбар лезут, да еще душу пожевать норовят.

Приторговав на скотном базаре по весьма сходной цене бычка-третьяка, Лука рано поутру отправился из Мечетинской. Путь его лежал по степной небитой дороге, на запад, туда, где, по слухам, держало фронт жи-лейское ополчение.

Некошеные, промятые дозорами травы. Степь, раскрашенная благодатным южным пестроцветом. По балке, укрывшей резерв сторожевого отряда, текла маловодная степная речка, достигавшая, по слухам, Азовского моря.

Сенька лежал на спине. Миша скучающе разглядывал выцветшие брови приятеля и темные пятна обильных веснушек, не исчезнувших даже под медным загаром. Казаки дремали, изредка отгоняя зеленых слепней. Половина отряда выехала в патрулировку. Лазутчики сообщали о подготовке Деникиным второго кубанского похода. Барташ и Батурин покуривали и тихонько беседовали.

Миша, вытащив из переметов заветную книжечку, подаренную чрезвычайным комиссаром за добросовестное выполнение «золотого задания», читал вслух, «с выражением», как это делал их учитель русского языка:

Сенька приподнялся на локте, прислушался, кулаком протер глаза и уставился на приятеля.

Миша читал, увлеченный и стихотворением, и звучанием своего голоса. Ему казалось, что он достиг искусства учителя.

Из темного леса навстречу ему Идет вдохновенный кудесник…

Вдруг книга нылетела у него из рук. Миша вскочил, обернулся. Перед ним стоял Сенька, готовый к нападению.

— Ты чего? Бешенюки нажрался? — прошептал Миша.

— Кадетские песни изучаешь? Юнкер несчастный, корниловец.

Не дав Мише опамятоваться, Сенька побежал к комиссару. Миша погнался за ним.

Навстречу им поднялся Барташ.

— Тише, ребята, чего не поделили?

— Товарищ комиссар, спалите ее, — запинаясь от волнения, сказал Сенька, — тут песня кадетская.

Барташ взял книгу.

— Пушкин, — прочитал он, — Александр Сергеевич Пушкин, — он поднял глаза, — что же ты, Семен Егорович, классиков не признаешь?

— Юнкерам он песни пишет, белякам-офицерам.

— Как юнкерам, каким белякам?

— Сам слыхал. Еще в Лежанке слыхал, — запальчиво бросил Сенька, недоверчиво поглядывая на комиссара, — тогда под песню батю кончали.

Барташ поманил Мишу.

— Что ж ты ему не объяснил… — укорил он мальчика. — Эх ты, друг!

— Не успел, — оправдывался Миша, — хватил и подался до вас. Сбесился, черт щербатый.

Барташ приблизил к себе упирающегося Сеньку.

— Вот что, Сенька, — сказал комиссар, — Мишка читал стихи, написанные Пушкиным. А Пушкин — это поэт, хороший русский поэт. Давно уже он умер, очень давно. Его застрелил Дантес, офицер-чужеземец, фактически по наущению царя. А белые снова царей хотят на престол, бьются с нами, чтобы вернуть царский буржуйский режим. Понял? Не мог Пушкин для них песни писать. Тоже понял? Ну и ладно. Идите. Все остальное тебе Мишка доскажет. Ну, чего стоите? — он подтолкнул их. — Марш отсюда, не мешайте.

Барташ смотрел вслед удаляющимся Мишке и Сеньке. Он видел их просоленные потом гимнастерки, перехлестнутые узкими ремнями портупей, и сапоги, потертые стременами.

— Знаете, Павел Лукич, — сказал он Батурину, — завидую их тяжелой, но в то же время осмысленной юности. Моя юность прошла тоже нелегко. Но над нами висела тяжесть одиночества. Угадывалось много друзей, много единомышленников, но рядом были только немногие. Не были ощутимы резервы, человеческие резервы, а вот эта мелюзга, мальчишки… — он посмеялся, — да разве мы могли когда-нибудь всерьез на них рассчитывать! А вот сейчас они дерутся, и попробуй отними у них это право. На дыбы! Честное слово, на дыбы встанут. Они познали правовое значение оружия, если можно так выразиться.

— У оружия мыслей нету, — сказал Батурин, — кто его захватил, тому оно и служит. А вот насчет хлопцев рассуждение правильное. Бывало, киснут казаки без живого дела, лозу рубают, чучела колют, пока осатанеют, а тут живое чучело на шашку лезет. У тебя-то у самого как с детями?