Павло указал туда, где в бледном рассвете прояснялся прикубанский лес и, завешенная туманом, текла вилючая протока.

— Иди, — старик подтолкнул сына, — бери и его с собой, Мишку… Бери его… Только прости меня, Павлушка… Простишь?

Павло сковырнул сапогом грибы, брызнувшие из-под ног белой россыпью. Поднял один, понюхал, смял в кулаке.

— Жалко тебя, отец. Крученая жизнь… Прощай.

Они спускались по обрывистой и словно намыленной тропке. Кустарник царапал их лица, руки, но они не замечали этого, так как сердца обоих были переполнены горьким. Протоку перешли по хлипкому фашиннику, положенному поверх чинаровых стволов. Павло всунул в рот два пальца, свистнул. Из леса выехал Писаренко с двумя заводными лошадьми.

— Заждался, — позевывая, сказал Писаренко, — пришлось будкмм сном вздремнуть в какой-ся прелой яме. Нельзя же так и себя и людей мучить.

— Эх ты, сон-трава, — пожурил Павло, — сон что деньги: что больше спишь, то больше хочется. Так, что ли, Мишка? В летучих мышей превратились…

Через час они были у землянки, вырытой возле огромных буков и накрытой плитами пожелтевшего дерна. У жердевых навесов сидел часовой. Павло спрыгнул, отпустил взмыленные подпруги:..

— Выводи как следует, — приказал он Писаренко, — и моего и Мишкиного. Ты выспался.

— Где там выспался, — незлобно пробурчал Писаренко.

Он вываживал лошадей по дорожке, протоптанной между пнями. Проходя мимо часового, толкнул ногой. Часовой, пожилой казак с прокуренными усами, покрутил плечами.

— Зябко? — спросил Писаренко.

— Привышный. Ишь коней подпарили.

— Шибко гдали.

Из землянки вышел Миронов. Поздоровавшись с Батуриным, он запахнулся в тулуп, скрутил папироску.

— Что нового, Павел Лукич?

— Казаки на фронтах кое-что начинают думать. Буревого видел.

— Как он?

— Качается, как камыш на ветру.

— Подул бы на него посильнее.

Павло улыбнулся.

— И так подул. В нашу сторону схилился. Рада их с толку сбила. Оказал ему: что Деникин, что рада — ч одна шатия, одна волчиная стая.

— Про союзников напомнил?

— Напомнил.

— Хорошо, — Миронов поглядел на часового. — Как, папаша, не надоело в лесу?

— Надо бы выходить. В лесу, как в тюрьме.

Казак вынул из клеенчатых обтрепанных ножен шашку, провел по ней пальцем.

— К зиме дело. Сырость. Шашки зацвели.

— Богатун выселяют, — сказал Миронов, — с Армавира карательный ждут.

Лениво кружась, падали листья. Трава посвежела, на дубах ярко вызеленелся плюшевый мох. Над крышами землянок, вырытых в узких просеках, поднимались дымки, туманом обволакивая кроны буков. Кое-где из землянок, как из кротовых «ор, вылезали люди, разминались. Одни умывались, докрасна растираясь намоченными пучками сена, другие направлялись под навесы, чистили лошадей. Павло видел, что кони нагуляли тело, к зиме подросла и погустела шерсть. Миронов наблюдал за Батуриным и не мог определить течение его мыслей.

— Ну, как же, Павел Лукич? — спросил он.

— Пущай тот отряд подходит. Чужие люди, будет на ком душу отвести.

— На облаву, пожалуй, пустят, — сказал часовой.

— В нашей хате поймать трудно. — Павло поднялся, поманил Мишу — Пойдем позорюем, пока суть да дело. Ты, Антон, нас по-пустому не тревожь.

— Карагодин оружие привез с гор, — сказал Миронов, — оружия теперь добавилось.

— Молодец Семен, сосед же.

Павло толкнул ногой дощатую дверь и скрылся в землянке.

На следующий день Миша и Петька напросились дежурить у зимовника Писаренко. Пост располагался на чердаке, у продранной крыши. Здесь же стоял пулемет, тщательно смазываемый бессменным пулеметчи-ком-богатунцем. С крыши зимовника хорошо просматривался северный склон Бирючьей балки и главный шлях. Кроме этого сторожевого поста, Павло расположил секреты у скал возле коренного выхода балки к реке и по опушке леса. Партизаны пока не предпринимали активных действий, и поэтому их не беспокоили. Атаман боялся трогать партизан и в сводках называл их дезертирами. Комендант Самойленко не решался взять батуринцев имевшимися у него в гарнизоне силами. На казаков, служивших в гарнизонной сотне, он мало надеялся и ожидал прибытия специального карательного отряда. Пока в лес приходили бабы, принося харчи и белье; иногда приводили даже детей. Партизаны часто наведывались в станицу, хотя это было опасно.

На гребне появился Меркул, спустился в балку по тропке и вскоре подъехал к зимовнику. Начальник караула цозвал Мишу и приказал ему сопровождать яловничего к Батурину. Меркул торопливо шагал рядом с мальчишкой. Миша заметил, что он чем-то взволнован. Попытки расспросить были безуспешны. Павла нашли возле землянки. Он наигрывал на гармонике, а лежавшие на траве казаки тихо пели украинскую песню. Увидев Меркула, Павло застегнул крючки гармошки и пригласил деда в землянку. Мишу окружили партизаны, но он ничего не мог объяснить им. Вскоре из землянки вышли Батурин, Миронов и Меркул. Дед прыгнул на своего степняка и исчез в чаще. Павло приказал собрать партизан к командирской землянке.

— Каратели пришли. Корниловцы, — негромко сказал он, обводя партизан суровыми глазами. — Хаты жгут, баб с детишками — в тюрьмы. Ночыо пойдем в гости, до луны. Оружие только протрите: зацвело.

…Батурин вывел из лесу восемьдесят двух человек. Посоветовавшись с Мироновым, решил подтянуть отряд Бирючьей балкой, выйти к станице тремя верстами выше Гнилой речки. Туманы, накрывшие балку и степь, скрадывали движение растянувшейся конницы. В станицу въехали группами по три-пять человек и сосредоточились на левом берегу Саломахи. В приречных садах, невдалеке от камышей, оставили лошадей и коноводов под наблюдением Писаренко.

Петька, по настоянию Писаренко, остался с лошадьми, а Миша ушел вместе со всеми. Он вновь испытывал то напряжение боя, которое возвращало его к настоящей и понятной жизни.

Под ногами прогнулись доски пешеходного мостика, болотная теплота реки осталась позади. Двигались цепочкой по мокрым бурьянам огородов, перелезая канавы и обходя белеющие делянки поздней капусты. Миронов с половиной людей отделился, чтобы обойти с тыла казарму местной команды, правление и школу, где расположился карательный отряд. По цепочке шепотом передали приказание сделать на рукавах белые повязки. Предвиделась рукопашная, надо было отличить своих от чужих.

Эта незначительная деталь как-то реально приближала опасность. Миша торопливо повязал платок на левую руку. Впереди залаяли собаки, засветился огонек. Кончились крайние дворы. Остановились. Цепь подтянулась, раздвинулась в ширину. Вышли на площадь. Возле правления молодые и свежие голоса вполголоса напевали любимую песенку так называемых «цветных»[8] войск Добровольческой армии:

Миша знал эту песню. Работая ямщиком на почтар-не, он частенько слышал ее от юнкеров гарнизона. Эта ночь навсегда запечатлелась в его памяти прежде всего песней о Веверлее. Павло, взяв двух человек, исчез в тумане. Командование принял старый казак-пластун, участник ардаганского штурма. Он заставил двигаться ползком, по всем правилам бесподобной пластунской тактики. Винтовки на ремнях подвесили к шее. Под ладонями ощущалась либо грязь, либо мокрая трава. Иногда попадались лужи. Их приходилось оползать. Все ближе и ближе темное здание правления и радужный диск фонаря. Вдруг песня оборвалась. Кто-то крикнул и захлебнулся.

— Павло! По-азиатски снимает, — прошептал кто-то рядом. В голосе чувствовалась восхищенная зависть. — Бурку на голову и кинжал к горлу.

— Азияты еще петлю употребляют. Тогда и без крику и без хрипу.

— Петлей тоже способно, ежели без промашки.