К вечеру белые вошли в станицу. Первыми вступили кавалерийские полки корпуса генерала Покровского. Командовали полками недавно произведенные в полковники Брагин и Карташев. С трехцветных знамен были сняты чехлы.

Вслед за кавалерией прошагала офицерская пехота. Станица наводнилась войсками. Артиллерийский гул слышался в направлении Попасных и Галагановских хуторов.

Деникин приехал часам к одиннадцати в сопровождении Гурдая и Романовского. Приняв у правления хлеб-соль и обласкав стариков, Деникин остановился в доме Велигуры. Всю ночь стреляли. Вылавливали и убивали во дворах, сараях, в камышах раненых и отставших.

Перед зорькой Покровский распорядился расстрелять невдалеке от атамановского дома четырех казаков, находившихся на излечении в госпитале после ранений на Ростовском фронте. Деникина разбудил треск выстрелов.

Генерал приподнял на кровати свое рыхлое тело, вслушался и, троекратно перекрестившись, прошептал:

— Прости, господи, виноватых и не осуди за кровь невинных.

Деникин проснулся поздно и недовольно побрюзжал на адъютанта, не разбудившего его пораньше. Оглядев себя в зеркало, он нашел, что за последние дни значительно осунулся. Потрогав нездоровые наплывы под глазами, помычал. С большим трудом натянул поданные j ему вестовым парадные сапоги, надел черкеску и, выпив стакан чаю, принял Романовского…

Романовский доложил о положении дел на фронте и представил на утверждение Деникина кандидатуру начальника жилейского гарнизона — председателя чрезвычайного военного суда.

— Хорунжий Самойленко? — удивился Деникин. — Адъютант Покровского?

— Хорунжий Самойленко ранен при деле на Фарсе. И кроме того, уроженец этой станицы. Принцип комплектования гарнизонов…

— Да, да. Понятно, Иван Павлович. Но — местный, — он брезгливо опустил уголки губ, — вы помните слова Лавра Георгиевича? Не будет ли хорунжий Самойленко слишком мягок?

Романовский понимающе улыбнулся.

— Не думаю, Антон Иванович. Во-первых, школа Покровского, во-вторых — Самойленко здесь родился и вырос, ему лучше всех известны и люди, и их убеждения.

— Согласен. Для пользы службы. — Деникин подписал приказ. — Кстати, мне сказал Никита Севастьянович, что нами захвачен главарь местного совдепа — казак Батурин?

— Да, — подтвердил Романовский.

— Батурин, — раздумчиво произнес Деникин. — Хорошая фамилия. Ставка гетмана Иеремии Вишневецкого находилась в Батурине…

— Этот главарь и в самом деле странен, Антон Иванович. Он настаивает на свидании с вами. Хочет поговорить. — Романовский сухо посмеялся.

Деникин со вздохом покачал головой, поднялся.

— Я вас очень прошу не церемониться, — сказал он. — Особенно не гуманничать. Помню, Лавр Георгиевич говорил мне: нельзя прощать им. Это дурачье, злое и невежественное, должно быть наказано. — Деникин задумался. — Дух, дух Корнилова должен быть спокоен, совершенно спокоен и удовлетворен.

Романовский познакомил командующего с диспозицией.

— Иван Павлович, вы немного расточительны. Опять фронтальный удар достается офицерским частям? Почему?

— Великолепный боевой материал. Полная уверенность.

— Напрасно, — с мягким упреком оказал Деникин, — впредь в полной мере используйте кубанцев. Я вас очень прошу. На армавирском направлении опять выдвинулась бригада Дроздовского. Это же замечательная, стойкая, надежная бригада. А мы злоупотребляем… Отведите ее в резерв главного командования. Поберегите ее.

Деникин ехал к площади, куда стекался народ. Гурдай докладывал о настроении жителей. Он рекомендовал припугнуть сход, так как станица сильно заражена большевизмом». Деникин слушал атамана отдела, кивал головой.

— Губернаторские чувства, Никита Севастьянович, — сказал он. — Как нелегко все же быть и воином, и общественно-политическим деятелем.

Во дворе школы, на траве, выложив в ряд, пороли людей. Кто-то тонко и пронзительно кричал. Возле заборов водой отливали высеченных. Женщины тихо причитали, с опаской поглядывая на проезжавших генералов. Из ворот выводили Шестерманку в порванном платье. Деникин встретился с ненавидящим взглядом Акулины Самойловны. Он не мог выдержать пристального взгляда этих жгучих старческих глаз, отвернулся. Ему было не по себе.

На площади, куда стекалась толпа, в ряд стояли четыре виселицы на свежевыструганных столбах. На перекладинах тесно висели разутые и полуобнаженные люди. Среди них выделялось коричневое тело Лучки, перехваченное окровавленными бинтами. Его только что казнили, вытащив из лазарета. Тело его еще покачивалось.

Деникин прищурился, чтобы разглядеть незнакомые лица, покрытые каким-то липким синеватым налетом, недовольно поморщился.

— Покровский?

— Вы угадали, — с улыбкой ответил Романовский, — его работа.

— Работа, конечно, есть работа, — брюзжащим голосом сказал Деникин, — но нельзя ли вешать в одежде. Вы укажите ему, Иван Павлович. Этот человек совершенно не понимает эстетики казни.

После общестаничного митинга, на котором выступали Деникин и Гурдай, был созван сбор для суда над Батуриным, добровольно передавшимся в руки общества. Станичный сбор, восстановленный после вступления Добровольческой армии, решил, выполняя предложение командования, не выносить дело Батурина на рассмотрение громады.

Когда распоясанного Батурина привели не на площадь, а в сборную, он понял, что участь его заранее предопределена. Его судили не народ и войско, а выборные цензового казачества. Старики сидели рядами, опираясь на палки. Появление Павла было встречено сдержанным недружелюбным шепотом. Вооруженные винтовками офицеры, очевидно из проходящих к фронту частей, затолпились у входа и, нарушая законы сбора, расселись, потеснив стариков. Велигура хотел предупредить офицеров, но Литвиненко, сидевший за столом, остановил его. Тогда атаман, подняв булаву, открыл сбор и передал булаву писарю, который положил ее в футляр. Павло смотрел на сутуловатую спину Велигуры, погоны и сухие подрагивающие пальцы, перебиравшие бумажки и какие-то фотографические карточки. Павло знал Велигуру с давних пор. Еще мальчонкой Павло видел его гулявшим на общественных тачанках, загонявшим племенных жеребцов. Внешне это был все тот же человек, и казалось странным сейчас его ненавидеть, быть его врагом. Потом вспомнилось, что Велигура, ставленник нескольких богатых фамилий, был для них очень удобным управителем, но нерадивым хозяином для станицы. Позже ему, Батурину, приходилось ломать издавна заведенные порядки и, соблюдая интересы общества, притеснять тех, для кого Велигура всегда был хорошим. Теперь перед Батуриным, злобно насупясь, сидели его враги. И все то чистое, что Павло хотел сказать народу, здесь показалось ему ненужным. Никто не захочет понять его. Эти люди не могли быть его судьями.

Отказаться от сделанного, признать его плохим? Но кровь уже пролилась. Жестокие расправы завоевателей сделали великую идею еще дороже в глазах тех, кто боролся за нес. Она стала полновесней, значительней. И если признать, что то новое, в которое он, Павло Батурин, успел уверовать, плохо, то и пролитая кровь напрасна, и он прежде всего в ней повинен. Многие из казненных Покровским подчинялись ему, Павлу, и выполняли его волю. Вот Лучка. Он повешен на площади, на той площади, откуда казаки отправлялись в поход на борьбу со вторгнувшимися чужеземцами. Лучка дрался честно как гражданин и безукоризненно как воин. В чем же виновен Лучка?

Военный писарь унылым голосом читал обвинительный акт, перечисляя «преступления». Ни одно из них не могло Батурина опозорить. Павло кивал головой в такт монотонному чтению, подтверждая «обвинения». Старики стояли, опершись на палки, и везде, куда ни падал взгляд, светлели наконечники газырей парадных черкесок. Когда писарь окончил чтение и медленно закрыл папку, старики снова опустились на лавки.

…Три с половиной часа жилейский сбор разбирал дело Батурина. Положение куренных общин, введенное еще в восемнадцатом веке войсковым судьей Головатым, кошевым атаманом Захарием Чепигой и войсковым писарем Котляревским, предусматривало тяжелую кару за измену казачеству.