— Погоди, Меркул, — вмешался Писаренко. — Что это ты их так уж стал раописывать, чуть да не ангелами-херувимами. А мало они людей перевели?

— Как так перевели?

— А очень просто. Мало казаков порасстреляли? Мало по тюрьмам пересажали? По Жилейской не суди, у нас с Советской властью не ссорились, вот возьми тот же Прочноокоп, где восставал, аль Гунибовку…

— А ты проверь всех тех, кого побили, — перебил Меркул, — по фамилиям проверь. Что же, зря их в расход пустили? Виноватые же они против той власти были. А я про нас говорю.

— Дальше, — тихо попросил Павло.

— Вот тебе и дальше, Павло Лукич. Помню, раз нагнулся товарищ в огороде у Лялина и поверх огудины рукой шарит, огурчик ищет. Подкрался сзади Тимоха Ляпин да как ошарашит его промеж лопаток колом запаренным. Так даже за такое злодейство Тимофею не попало, а наоборот, попало красному солдату от командира. «Не лезь, говорит, в чужой огород, поделом тебе». Видите, какие дела. Какие-сь детские у них были поступки. Сами помните небось, заявятся, к примеру, с Армавиру целым отрядом. Красные ленты на конях, гривы очекрыженные, хвосты куцые, сами все, как один, чубатые, в воздух палят, какой-нибудь бонбой с обрыва швырнет — ну, чисто дети. Шуму, правда, немало делали, для глаза казацкого это, конечно, без привычки, да и то взять надо: Расея большая, народ не только по казачьей струне воспитанный. И еще сказать — озоруют, когда в куче, а когда один на один, так любого возьми, поговори с ним, — грудной младенец. Все тебе пояснит насчет революции, насчет буржуев и акулов каких-ся. Расскажет, с какой он сам губернии происходит, и про матерь, и про отца. Вел я не с одним беседу. Много из них на землю жалились мне: мол, земли у них мало, кони дохлые; так им в забаву — на наших степях поскакать, да еще на казачьих конях. Разве это плохо? Нет. Я их понимаю, бо я сам стеновой простор люблю. И коли где степь запахивают, к сердцу кровь подходит…

Миша и Петя внимательно слушали деда. Думали ли они, что яловничий Меркул сумеет так разговориться. Меркул нагнулся к Павлу.

— Как вздумаю, каких мы людей прогнали, страшно становится. Думки такие у меня: коли заявился бы хоть один из них, упал бы перед ним на колени, сапоги целовал бы, сам бы себя плетюганом выпорол. Ведь я тоже раскорякой ходил, Павло Лукич: я и в Совете, я и с казаками.

— С Мостового беда начала куриться, — сказал Карагодин, — на его в станице обида.

Меркул оборотился к нему.

— И неверно это, Семен Лаврентьевич. За что на Мостового обижаться? За что? Хлеб начал для голодного люда грузить, а его в дрючки мало того — убить хотели. У кого же злобы больше? У Мостового, что сочувствие оказал, или у того же, к примеру, Литвиненко? Пять амбаров с хлебом у Литвиненко, все под цинком амбары, а жадовал. Все одно погорело же…

Миронов проснулся, освободился от душной овчины, поддел руки под голову.

— Погорели зря, — сказал он, — зря ты, Павел Лукич, пожары устраивал. Мелкое дело.

— Не зря, — не оборачиваясь, сказал Павло, — мало еще дым пустили. — Положил на колени Меркула горячую тяжелую руку. — А середь красных тоже были субчики.

— А разве говорю — не было. Я ж говорил…

— Не только такие, — перебил Павло сурово, — помнишь броневик? Были и убийцы.

— Да среди кого их нет, Павло Лукич. Среди всякого народа убивцы бывают. Раз есть живые, значит, должны быть мертвые. Даже ежели библию али жития святых почитаешь, там тоже все на крови построено, да мы же не обескураживаем их, а еще им поклоняемся. Сам бог уйму людей поубивал, а святители разные не хуже нашего Самойлеикова… Мне так скидается: ежели удержится эта власть — не дай боже, конешно, — то Самойленку обязательно в святые произведут. Золотое сияние вокруг лба намалюют. Его дела точь-в-точь в житиях описаны. А насчет броневика тоже — как было? Это же дело нам известное. Худо делал тот же броневик, узнал Орджоникидзе, сразу хвоста накрутил. А у этих? Их самые главные генералы на это посылают.

Меркул замолк. Павло все глядел в темные окошки хатеики. Антон вполголоса разговаривал с Мишей, Миша рассказывал о смерти Шульгина и остальных двадцати трех человек.

— Про Степана все Батурину рассказал?

— Все рассказал.

— Хорошо, — сказал Антон, задумываясь, — вот кому надо бы памятник, Мишка. Правильный и прямой был человек Степан Шульгин.

Меркул продолжал убеждать Павла:

— Надо сковырнуть эту власть, Павло Лукич. Поднимай народ, мы поможем…

— Что ты, старик, — буркнул Павло.

— За тобой пойдет народ. Ты какой-ся приметный, статный. Да и батуринский род известный. Тут начнем, с Расеи помогут, а?

Павло поднял глаза на Миронова.

— Ты так думаешь?

— Это тебе не красного петуха подпускать, — серьезно сказал Миронов, — одно дело с коробком спичек дружить, другое дело — с людьми. Амбар или сено легко подпалить, Павел Лукич, а вот народ…

— Ну, пущай народ накаляется, — еле раздвигая челюсти, сказал Павло, — швидче вопыхнет… злее будет…

Под низким небом осени притихла станица. Второй год дрались ушедшие к Деникину казаки. Далеко пробежали сухие казачьи кони. Оттуда, от известных только понаслышке городов России, доходили мятые конверты, залепленные хлебным мякишем. Новая и непонятная война безжалостно расходовала человеческие жизни. В редкой ссмье не было покойников; редкая семья справляла свадьбу в эту осень. Все чаще и чаще тайком возвращались станичники, приводя чужепородных коней, навьюченных туго набитыми тороками. Девятнадцатый год возродил худшие традиции Запорожья и Дикого поля.

Чтобы защитить в дороге добычу, фронтовики шли сколоченными группами. Худые и израненные, приходя домой, они хмуро выбрасывали из ковровых переметов дорогие шелка, полушалки. В заскорузлых руках стариков постукивали серебряные ложки, червонные монеты. Но не было радости от военной добычи. Казалось, в переливах червонцев играли капли русской мрови, разбрызганной из-под горячих кубанских клинков. Начинали трезветь казаки… Уходили в лес и плавни кубанцы, создавались отряды, вспыхивали восстания.

…Павло и Миша пробирались к хате Мостового, Миша вел Павло огородами, по скользким тропкам, протоптанным в лебеде и паслене. Перевернутыми блюдами белели тыквы. Кое-где попадались огурцы-семенники, лопавшиеся под ногами.

— Сейчас пройдем Буревого, потом Литвиненко, высокие ограды, и Егорова хата, — шепнул Миша.

— Стой, давай-ка под яблоню.

Возле скирды дергали сено. Слышалось шуршанье крючка, покашливание. Во дворе ходили с фонарем. Коротко и нетерпеливо ржали кони. На них тихонько покрикивали. От стога отделился человек — он на спине тащил полную сена фуражирку.

Павло быстро зашагал к стогу.

— Буревой! — тихо позвал он. — Буревой!

Буревой сбросил с плеч фуражирку, обернулся. Павло стоял возле него.

— Не испугался?

— А чего мне тебя пугаться, Павло. — Буревой подал руку. — Хлопчика опять приучаешь?

— Хлопчик давно приученный, и до плохого и до хорошего, — сухо сказал Павло. — Воюем?

— Пока воюем.

— В каких краях?

— На Волге. После того как Царицын забрали, Бабиев на левый берег перешел, на Царев-город, а наш полк под Черный Яр, в улатаевский корпус. Черный Яр по правому берегу стоит, далеко пониже Сарепты.

— Знаю.

— Откуда тебе знать, городишко неизвестный.

— Слухи идут про ваши «подвиги», Буревой. Стыдно. Целым корпусом полтысячи рыбалок не одюжите.

— Трудно их одюжить, Павло. Окопами, проволокой окружились, пулеметные гнезда навили, водой с Астрахани патроны подвозят. А город стоит над скаженнейшим обрывом, и вокруг степи. Ни бугра, ни балки, ни дерева. С реки не укусишь — круто, со степей дюже плоско. Не подступишь ни в конном строю, ни в пешем.

— Казаки разные города брали, удавалось. Баязет брали, Арзерум, Сахарную гору, там покруче. Чтобы крепость взять — дух нужен. А у вас, видать, дух весь вышел. Помню, укорял ты меня, что начал я дорогой клад искать и дюже глубокую ямку выкопал. Хоть и клад найдешь, а обратно из ямки не вылезешь. А теперь я тебя спытаю — хватит у тебя духу из своей ямки вылезти?