— Понятно, куда гнешь, — буркнул Буревой. — Скажу тебе одно — против врага у нас завсегда дух найдется. Только вот кажется мне, не там вроде мы недругов шукаем. А насчет клада — пусто. Все без разбору и без думок. В атаки ходим, города берем, грабим, режем, пьянствуем, в каждом селе женимся, беда… Вот домой от такого угара пришли, а старики еще хуже головы задурманили. Ты знаешь, у казаков ежели кто оскаляется, так по-волчьи… смех пропал, Павлушка. Перейдем-ка под скирд, опять дождик…

Под стогом присели они на корточки. Разворошенное сено сохранило майские запахи степных просторов, одинаково доходчивые и для Батурина и для Буревого. Это сближало, сглаживалась настороженность, заставлявшая их подозрительно относиться друг к другу.

— Чем же вам старики головы задурманили? — спросил Павло.

— Приезжал в станицу человек от рады. Собрал у Велигуры стариков, тех, кто понадежней, объяснил: обижает раду Деникин и грозится всех перевешать. Просил написать письма казакам, чтобы бросили фронт и целыми полками шли на Кубань, на защиту. Как ты на это, Павлушка, а? Вроде стала рада твоей руки придерживаться, с Деникиным царапаться.

— Я на это гляжу так: Деникин раду повесит или рада Деникина, что мне, что тебе особенно легче не станет. Одна шайка-лейка.

— Ты какие речи ведешь?.. — Буревой отодвинулся от Батурина. — Ну, мне пора. Десять суток с коней не слазили, не разувались. Денька через два снова под Черный Яр.

— Ну, что же, иди, Буревой. Одно запомни. Что на Деникина, что на горлодеров с Кубанской рады — вам самим придется бечевку мылить, сучки шукать.

— Почему же это? — недружелюбно спросил Буревой.

— Нету среди них никакого отличия. Когда в одной стае волки перережутся, овцам польза. Продали они кубанских казаков со всем потрохом. Два раза продали. Раз Деникин продал, второй раз — рада, за которую ты так душой болеешь. Зачем, думаешь, Кулабухов в Париж ездил? Купцом. Продать — продали, а деньги-то одни и те же. Из-за них драка. — Павло подтолкнул Буревого. — Ступай до хаты, раскладай на лавках добычу. Землями торгуете, а на товарищей грешите. Товарищи ее до кучи собирают, а вы транжирите. Лавочники…

— Как же так? — спросил Буревой, туго осмысливавший сказанное Батуриным. — Ты зря мне душу не мути. Кубанцы с фронтов повалят не за что иное, а за посрамление рады. А ты ее чернишь. — Буревой повысил голос. — Сиди себе в лесу. От войны спасайся. Способный ты к этому. Только слухов таких не пущай… Не пущай… Понял? А то соберем гай против вашего брата.

Павло взял Мишу за руку.

— Пойдем. А ты, Буревой, как был селезнем, так им и остался. Утиный у тебя ум.

— Утиный?!

— Утиный, — повторил Павло. — А от правильной войны Батурин никогда не трусил. Только в шашке аль в пуле тоже разум должен быть. Глупое оружие во вред, умное в пользу…

— Ты рассерчал? — спросил Буревой, догнав Павла. — Рассерчал, Павлушка?

Павло остановился, взял Буревого за плечи, притянул к себе.

— Кабы ты был похожий на Никиту Литвиненкова, к примеру, кончил бы тебя еще под скирдом… Я серчаю опасно. Одно запомни и другим расскажи, придут на Кубань снова товарищи — будем русскими; а закрепятся Деникины аль рада твоя — навеки станем англичанскими холуями. Точно говорю, Буревой. Долго думал, когда от своих же казаков прятался. Доходил горами до самого Черного моря с карагодинским кумом Мефодием. Своими глазами видел, чьи утюги наше море гладят…

Вот показался огонек Егоровой хаты. Миша первым подскочил к окошку, постучал. К стеклу прильнула Любка. Узнав мальчика, открыла дверь.

— Один?

— Дядька Павло тут.

— Павло?!

— Идите в хату, а то ветром прохватит. Сейчас придет.

Миша вернулся с Батуриным. Войдя в хату, Павло притянул к себе Любку.

— Здравствуй, Люба… Ты, Мишка, кан мне тебя ни жалко, пойди-ка во двор, постереги… Чего ж ты безоружный? Возьми мой карабин, да только не балуйся, на все пять заряженный.

Миша вышел во двор. Тихонько шелестел тополь, роняя на мокрую землю последние свои листья. Дождя уже не было, но ветерок стряхивал с ветвей крупные и холодные капли. Миша озяб. Сапоги давно промокли, и ноги покалывало в пальцах. Теплыми и приветливыми показались амбары и сараи Литвиненко. Вот бы завалиться на сеновале! Где-то выше по течению реки голосили песни девчата. Потом и они смолкли. Миша присел возле дерева с подветренной стороны, уткнул нос в воротник шинели и задремал.

В хате пахло свежевыпеченным хлебом. Булки лежали на столе, прикрытые скатеркой. Возле кровати покачивалась люлька, прикрепленная к потолку на деревянном крюке. Павло на цыпочках приблизился к люльке, раздвинул холстину на веревочной шатровке. Любка стояла рядом. Когда Павло отвернул край одеяльца, у ребенка, лежавшего с соокой во рту, от света чуть-чуть дрогнули ресницы. Любка передвинула лампу. Павло, поймав предостерегающий взгляд жены, понимающе кивнул, подышал на кончики пальцев и прикоснулся к полусжатому кулачку.

— Справная. Одним словом, Настасья Павловна.

Он так же бережно прикрыл ребенка, поправил холстинку.

— Пособи стянуть сапоги, — попросил он жену, садясь на лавку.

Любка поспешно помогла ему, принесла в тазике воды помыть ноги.

— Сапоги посушить бы надо, Павлуша. Недавно печку топила.

— Только запреют в печи. Кабы на беглом огне, подсолнушками.

Любка принесла из сеней подсолнечных стеблей, наломала их пучками, затопила плиту. Сапоги держала возле огня, поминутно пробуя, не подгорела ли подошва. От кожи в дверку плиты струйчато тянулся пар.

— Сгинуть можно в лесу, Павлушка. Летом еще так-сяк, а вот зима настанет.

— К зиме, может, хозяин возвернегся.

— Какой хозяин?

— Мостовой.

— Что-сь не слышно этого хозяина, — тихо сказала Любка. — Днями снова Мотька Литвиненко заявлялся, двух коней привел, с Орловской губернии. Аж туда казаки доскакали. Подумать только: какая Россия, а никак не может наших осилить. Али воевать не могут расейцы? — Любка встрепенулась — Что же я тебя разговорами занимаю, голодный небось? Помыл ноги — подержи сапоги, только гляди не спали, жар от будылок сильный.

Павло похлебал приготовленный Любкой борщ, поел каши-ячменки, потом достал из-под кровати запыленную уздечку и принялся чинить ее, ловко работая швайкой. Любка, прислонившись к ребровине печи, устремила на огонь сосредоточенный, запечаленный взгляд. У рта она держала скомканный платочек, покусывая его. Глаза ее, вначале сухие, постепенно увлажнялись. Вот в уголке глаза накипела слеза, заиграла красным от пламени и скатилась по щеке. Любка непроизвольным жестом обмахнула щеку, приподняла черные, почти сошедшиеся на переносице, брови. На лбу прочертились морщинки. Занятая своими мыслями, она не замечала, что, оставив работу, на нее смотрит Павло. Это как бы внезапно постаревшее лицо, и морщины на лбу и под глазами, и скорбная складка возле рта — все сделалось таким родным ему и до горечи в сердце близким. Павло встал, подошел к жене. Любка вздрогнула, быстро отерла глаза, улыбнулась, показав свои острые зубы, прильнула к сильному мужниному плечу. Павло обнял ее, ощутив ее в руках, податливую и ласковую.

— Теплая ты, привышная.

Они, ступая нога в ногу, дошли до кровати, сели.

— Смерзла, Люба. Душа вся смерзла.

— Поспишь?

— Спать не буду, Любка, а трошки в кровати полежать охота, раздевши.

Любка быстро постелила постель, взбила две тощие подушки в синих наволочках, подошла к лампе, дунула.

— Керосину нету в потребиловке, зря пущай не горит.

В темноте выступили блеклыми пятнами окна. Любка торопливо разделась, шурша юбками. Нырнув под одеяло, прижалась к мужу, нащупала его холодные ноли, принялась растирать их ладонями…

Надо было уходить, но не хотелось вставать. Тело слабело от тепла, от ласки, от всей этой непривычной, после долгих скитаний, обстановки. Любка, приподнявшись на локте, положила на руку голову мужа и осторожно, легкими прикосновениями пальцев, гладила ему лицо, волосы.