— Павлушка! — закричал он, хватая потные выскальзывающие руки Шаховцова. — Павло!

Шаховцов ударил снизу вверх под бороду Буревого, тот откинулся от неожиданной боли и выпустил противника. Шаховцов бросился к реке, на миг мелькнул его защитный френч и исчез… Когда Батурин и Буревой выскочили к берегу, в буруне вынырнула черная голова. Павло прицелился и вел ствол, пока этот черный кружок, уносимый стремниной, не попал сверху узенького бугорка мушки. Потом щелкнули один за другим винтовочные выстрелы. Булькнули пустые гильзы, и Шаховцов больше не появился. Мимо кружились желтые потоки, с шумом запенивая ослизлые корни. Павло опустил карабин и взглянул на Буревого. По обе стороны его твердого рта резко вычертились глубокие складки.

— Прислали, — тихо сказал Павло, — прислали нас предать. Врангель прислал…

— Его? Шаховцова? — Буревой указал на реку.

— Да. Был когда-сь хороший парень. — Павло вздохнул, — белые генералы сбили. Хуже нет, когда человек двум хозяевам работает. Деникин и то от такого лучше. Тот хоть на виду враг. Против — так против.

— Все они сволота. Все на одну колодку.

— А ты как сюда попал? — подозрительно уставясь на Буревого, как будто только впервые его заметил, спросил Павло.

— Не подумай плохого, — Буревой отступил, — не подумай. С Шаховцом не опутай. По твоему совету.

— Говори ясно.

— Помнишь, когда на побывку приходил я, возле скирда встречались. Послухал тебя, Павло.

— Послушный. — Павло притянул к себе Буревого и так близко глянул ему в глаза, что тот невольно затрепетал от этого пострашневшего взгляда. — К кому пойдешь — дело твое, неволить не стану… только насчет Шаховцова — никому… Батько — Илью Иваныча, я — сына… Страшно… Сюда его увел, чтобы матерь потом не срамить, Ивгу, Петьку. Пущай все считают его за хорошего… Понял?

— Все понял, Павло. Пусти уже, а то задушишь.

Павло разжал пальцы, отпустил Буревого и пошел по тропке в обратном направлении.

— Можно в станицу? — опасливо опросил Буревой, догоняя его.

— А почему нельзя?

— Добровольческая армия…

— Пока мы в станице, а не Добровольческая армия.

— А ваши не тронут?

— Ты вреда особого не делал. Пожалуй, не тронут. Может, с нами пойдешь?

Буревой помялся.

— Опять воевать? Каким-ся палачом становишься. Если посчитать, человек двадцать пять на тот свет отправил.

Он рассказал Павлу про поход на Екатеринодар, про смерть Кулабухова, про разговоры с Гурдаем. Нерешительно, путаясь в словах, рассказал о том, как он увел генеральскую лошадь.

Выслушав рассказ Буревого, Павло улыбнулся.

— Как же тебе в станице оставаться? Тебя за такие дела подвесят не хуже Кулабухова.

— Ох, — Буревой тяжело вздохнул, почесал затылок, — стал, как Илья Муромец, при трех дорогах. Куда ни поедешь, везде копыта отдерут, беда.

— На месте постоишь, Илья Муромец?

— Да и на месте где ж тут стоять? Одни кусты да деревья. Поглядеть это хорошо. А жить нашему брату — раскорчеванное место нужно. Думаю, Павло, назад повернуть. До земли охота. Кажись, когтями бы начал ее ковырять. Мы-то смерть несем, а она… Ехал я по Гунибовскому юрту, озимки там густо взошли, уклочились, слез с коня, нагнулся, ладошкой по всходам повел, а показалось — по молодой девке. Аж в спину закололо.

— Понятное дело, — строго сказал Павло. — Я тоже не меньше твоего за землей соскучился. А вот зажал душу между двумя ладошками и хожу здесь неприкаянный, людей убиваю. Жду. Если раненым верить, начали бить Деникина. А раз начали бить, значит, и закончат. Придут на Кубань товарищи, прикажут с ними идти мировую революцию делать — не пойду. Останусь в станице, при земле. И сейчас бы ушел куда-нибудь на Мугань, не имею права. Доверились мне люди, нельзя бросить. Придут с пулеметами, с броневиками… Вот Шаховцова убил.. — Павло остановился. — Мое это дело? Кто меня судить назначил? А может, Шаховец правым окажется, а? Тогда что?

— Смотря кто судить тебя будет, — успокоительно сказал Буревой, — Если Покровский аль Врангель, то ясно — осудят. По их, Шаховец прав. Над такими делами важно мозги ломать, Павло. Вот взять Огийченко. От Сарепты до Катеринодара меня мучил. Никак не поймет, что к чему.

— Огийченко? Ты с ним был?

— С ним.

— А где он сейчас?

— Как где! — удивился Буревой. — Из полка самовольно винта нарезал. Я решил — к тебе, в Жилейскую.

— Нету его в Жилейской. А чего он из полка ушел?

— Кабы не ушел, забрали бы. Был Огийченко последнее время на язык невоздержан. Следили за ним, прислушивались. Никита Литвиненко особенно напирал. А когда на Катеринодар погрузили, дали нам в сотню человек десять с других полков, и среди них Кузьму Каверина. Помнишь, Донькиного мужика?

— Помню!

— Видать, сообщил Кузьма Брагину. В ту ночь, как пришли юнкера забирать Огийченко, он ушел. Часа за полтора до юнкеров. Еще нары теплые были.

— Ты пеший? — неожиданно спросил Павло.

— Конек в лесу пасется.

— Забратывай в станицу. У Ханского брода Мишка Карагодин ждет. Видать, вся душа от страха вытекла. Стреляли же. Ночью, если Шаховцу верить, подойдут.

— Гурдай подойдет, — сказал Буревой.

— Откуда знаешь?

— Врангель его посылал. Сам Гурдай мне жалился. После того как Кулабуха подвесили, всех членов рады под подозрение взяли. Теперь им снова приходится свою верность доказывать…

Карательный отряд, усиленный бронепоездом и артиллерией, подтянули из Армавира. Бронепоезд, подойдя к Жилейскому разъезду, открыл беглый огонь по станице. Из эшелона, следовавшего под прикрытием бронепоезда, высадилась регулярная пехота, приготовленная было к пополнению «цветных» дивизий деникинской армии. Карательным отрядом командовал Гурдай. Сюда же к вечеру должен был прибыть Врангель, направлявшийся снова на минеральную группу. Повстанцы отступали форштадтом. Густые цепи дроздовцев вошли в станицу. Миронов прикрывал отход беженцев к Ханскому броду. Он командовал примерно полусотней, упорно держа гребень балки и окраину Южного леса. Один за одним выбывали ручные пулеметы, плавились стволы, и богатунцы метали бутылочные бомбы и даже камни в наседающих дроздовцев.

Батурин, принимая лобовой удар, девятый раз ходил в атаку со своей наполовину израненной конной сотней. Возле Батурина с ожесточенной суровостью дрался Меркул, дрался всегда трусоватый Писаренко, дрался Буревой. Осколок гранаты, разорвавшейся на площади Скачек, раздробил правую руку Меркула. Перемотав руку башлыком, яловничий, не покинув строя, рубил левой. Форштадт был сдан после того, как прискакавший от брода связист передал, что на левобережье переправились все беженцы, среди которых были Любка с ребенком, Перфиловна, Шаховцовы…

У околицы отступающих догнали Харистов и Шестерманка. Харистов вырядился в праздничную шубу.

Темный вершок шапки перекрестили галуны урядника: Харистов надел ту шапку, в которой он побывал на турецкой войне. Акулина Самойловна несла завернутую в клеенку бандуру.

— Ты чего, дедушка? — сдерживая коня, спросил Батурин.

— Тяжело мне сравняться с вами, — торжественно-певучим голосом произнес Харистов, — но дозволь с вами пойти. Знаю я те места, куда вы идете. Когда-то переплывал и Лабу, и Фарс, и Чохрак. Стар для подвига, но дозволь мне поднимать дух казаков. Знаю я добрые старинные думки.

— Вот так дед, — посмеялся Писаренко, — моторный дедок.

— Коня! — строго приказал Павло.

Писаренко подвел коня, принадлежавшего убитому недавно казаку. Павло спрыгнул на землю, поддержал стремя старику и прошел несколько шагов рядом, чтобы показать свое сыновье почтенье.

Акулина Самойловна торопливо догнала их, подала мужу бандуру, узелок, попрощалась.

— Куда вы, Самойловна? — спросил Павло.

— Домой.

— От нас отделяешься?

— Старому от хаты некуда шкандыбать, — отрезала Шестерманка. — Час добрый.

— Какая-сь юродивая, — сказал Писаренко, — мало, видать, от кадета плетей отхватила, осталась за сдачей.