Перед утром, проверяя оставшийся запас патронов, Барташ наткнулся на коричневую тетрадь, дневник Дроздовского, по забывчивости не сданный ему, комиссару… Он прочитал эти жестокие манерные записи. Из тетради выпал конверт с адресом, написанным ученическим почерком Ивги.
— Ты должен написать домой письмо, — сказал Барташ проснувшемуся Мише, — а в сумах у тебя я обнаружил пять патронов.
Миша вспыхнул, будто уличенный в краже.
— Я оставил их на крайний случай.
— Сегодня этот случай настал.
Миша писал второе письмо в Жилейскую станицу, которое тоже будет опущено за подкладку кубанской курпейчатой шапки. Барташ с любовью наблюдал за ним. Мальчик шевелил губами, хмурил брови, долго сидел в глубоком раздумье и, мельком бросив взгляд на комиссара, спешно черкал по бумаге куцым огрызком карандаша. Барташ, удобнее устроив раненую руку, раскрыл полевую книжку, испещренную синими буквами-копиями отданных распоряжений. Он нашел чистый листок.
«Хорошая мама, — написал он, — вы имеете неплохого сына. Это же передайте отцу. За два дня пасхи мы выдержали шестнадцать штыковых атак, и ваш сын был наряду со всеми. В его шестнадцать лет этого достаточно. Когда-нибудь сравнят поступки разных людей, и ваш сын много выиграет от этих сравнений. Он поступает правильно, и вы помогли ему в этом. Простите за вмешательство в вашу семейную жизнь, но семья ваша значительно расширилась, Елизавета Гавриловна, вас, кажется, зовут именно так. Мне тоже хочется назвать вас своей матерью, хотя разница в летах у нас незначительная. Мы победим и сохраним вам сына. Ваш Ефим Саввич Барташ».
Он вырвал листок, медленно свернул и передал его Мише.
— Вложишь в один конверт. Письмо твоей маме.
— Маме? — удивился Миша. — Да вы ее не знаете.
— Я знаю всех хороших матерей, — сказал Барташ, тепло глядя на мальчишку. Барташ закашлялся, и кровь окрасила платок.
— Ефим Саввич… товарищ комиссар!
— Ничего, Миша… товарищ боец. Меня очень невежливо стукнули в грудь прикладом, не зная, очевидно, что я — важная особа, комиссар, и что мне вредят побои… Одним словом, кровохарканье… Полный покой и диета, как советуют доктора. «За око — два ока, за зуб — все зубы» — так, кажется, пишет Дроздовский, — Барташ улыбнулся, приподнялся. — Опять надо торопиться на работу… А этот дневник, — он показал тетрадь, — я прихвачу. Надо еще кое-кому знать мысли образованных и «честных» офицеров…
Упорное сопротивление красных заставило противника подтянуть свежие части. В бой за Ростов почти целиком был введен авангард оккупационной армии Эйхгорна, поддержанный сильными отрядами Дроздовского, полковника Денисова, Туроверова, Быкадорова, Семилетова.
К вечеру седьмого мая штурмовой атакой превосходных сил регулярной пехоты была взята Гниловская. Артиллерия обрушила ураганный огонь на вокзал, мосты и левобережную станицу Заречную.
Мостовой получил приказ прикрывать левый фланг отходящей третьей колонны. Значительно поредевшая пехота была выведена из боя заблаговременно.
Отшвырнув конной атакой нажимавший на пятки стрелковый батальон, Мостовой вывел батарею и последним покинул вторую, наспех вырытую линию мелких траншей.
Отступали по Таганрогскому проспекту. Из окон стреляли.
Рысью выскочили на Садовую улицу и вскоре достигли вокзала. Оставив полк в подкове привокзальной площади, Мостовой побежал разыскивать командарма, но наткнулся на Орджоникидзе, руководившего отступлением…
Он стоял на перроне, невдалеке от главного входа. С ним были некоторые командиры и ординарцы — связные, приданные от отрядов. Вытягивались последние эшелоны, заполненные арьергардной пехотой. Некоторые солдаты, добравшись до вагонов, сразу же опрокидывались и засыпали. Зачастую из дверей и теплу-шечных окошек высовывались простреленные и запыленные знамена и флаги.
— Все правильно, — спокойно сказал Орджоникидзе, выслушав рапорт Мостового, — все правильно. Придется еще немножко поработать, товарищ Мостовой. Они постараются прорваться. Батарея с вами? Поставьте ее на картечь. Пулеметы?
— Имеются.
— Это хорошо. Для нас хорошо. Простреливайте улицы. Отойдем последними, ничего не попишешь… С мостами сами знаете, что делать, воевали же.
— Взорвать?
— Не совсем. Они нам могут пригодиться.
На путях начали рваться гранаты. На кирпичных стенах вокзала пули и осколки оставляли кусаные следы.
…Батурин выводил полк; Мостовой еще оставался на вокзале. Он задержал с собой Огийченко, Мишу, которого тот не хотел от себя отпустить, молчаливого австрийца Франца, бывшего батрака Батуриных, и трех казаков Лучкиного взвода.
Плоские щеки Егора покрылись какой-то грязной щетиной, веки набухли и покраснели, на спине выступили мокрые пятна. Черкеска была неудобна для жаркой погоды. Появился командир батареи, храбрый и неутомимый солдат, сделавший поистине чудеса со своими разболтанными трехдюймовками. Заметив возбужденное лицо командира батареи, Мостовой издали покричал ему:
— Выводим орудия, выводим!
— В тупике снаряды, эшелон! — подбегая, крикнул командир батареи и угрожающе взмахнул кулаком, точно Мостовой был виновен в том, что в тупике остаются снаряды.
— Ну что ж поделаешь, — сказал Егор.
— Вытягивать нужно, снаряды же, не навоз!
— Поздно.
Мостовой слушал, как от коротких взрывов вздрагивают рельсы. Команда подрывников разрушала крестовины, поворотные круги, взрывала сухопарники и цилиндры паровозов.
— Дай подмогу, Мостовой, — попросил командир батареи, — вытянем.
— Возьми, — коротко бросил Егор.
Солдат зацепил за пояс Франца, ближе всех к нему стоявшего, и потащил за собой… Миша видел, как бежали коротконогий солдат, придерживая рукой неуклюжий кобур артиллерийского нагана, и худой, сгорбленный Франц, похожий на галку, прыгающую с кочки на кочку. Мише показалось, что они не справятся одни, что им нужна помощь.
— Товарищ командир, можно мне? — попросил Миша. — Можно?
— Давай, — разрешил Егор, толком не расслышав, о чем просит мальчишка.
Обрадованный Миша припустил по перрону.
— Вернись! — кричал Мостовой вдогонку. — Мишка, вернись!
Но он не слышал приказания Мостового. Огийчен-ко, кинувшийся за ним, споткнулся, и опрокинув ногой бидон с нефтью, выругался и прекратил преследование.
Вагоны со снарядами стояли в тупике, на многих из них были нарисованы ядра с горящими фитилями.
Вагоны, вероятно, преднамеренно были расцеплены через два на третий. Командир батареи побежал в депо за паровозом. Франц и Миша принялись накидывать сцепные крючья.
— На железной дороге работал до войны, — приговаривал Франц, ловко подлезая под буфера. — Поезд опасный. Один снаряд сюда — бах, и город капут.
Из ворот депо полз паровоз. Командир батареи выглядывал из окна, размахивая наганом. Паровоз пропыхтел вперед и потом задом подъехал к составу. Лязгнули буфера.
— Нацепку сделаю, — покричал Франц, — не слезай!
Машинист перегнулся на поручнях.
— Гляди башкой не влипни промежду тарелок…
— На железной дороге работал, до войны, — поднимаясь в кабинку, сказал Франц.
— Ишь ты, прыткий, — сказал угрюмо машинист, трогая состав.
Командир батареи нюхнул дуло нагана, спрятал его.
— Коменданта пришлось кокнуть. Паровоз не давал, вражина.
— Это хорошо, — снисходительно согласился Франц, регулируя нефтяную форсунку.
Проскочили широкий искристый Дон, пролетели Заречную, опасность осталась позади. Командир батареи расстегнулся, взял руку Миши и приложил ее к груди. Тело было холодно как лед.
— Такая кровь, парнишка, — сказал солдат, — перед смертью стынет.
— Перед смертью? — удивился Миша.
— Эх ты, парнишка, — улыбнулся командир батареи, — попади в нас хоть одна слива, и… «мы жертвою пали в борьбе роковой»…
* * *
Выйдя на левый берег, Мостовой развел мосты и кавалерийскими шашками тола взорвал разводные механизмы.
— Прощай, Ростов-город, — Батурин снял шапку.
