Выдвижение новых имен в этой войне, где популярность достигалась не интригами, а настоящими делами, немного пугало Деникина. Но поход Дроздовского был весьма кстати. Прибрав к рукам его офицерский корпус, Деникин приобрел бы явное преимущество перед своим неожиданным соперником, атаманом войска Донского генерал-майором Красновым.
Обедня подходила к концу. После нее предполагалась панихида. Вышел дьякон с багровым от выпитой водки лицом. Он раскатисто провозгласил многолетие, от себя добавив здравицу в честь «ныне царствующего дома». Дьякон решил угодить знатному прихожанину, но переусердствовал. Перемахнувшись крестом во славу «ныне царствующего дома», Деникин все же остался недоволен. Кадровому белому офицерству, связанному с прошлым русской истории крепкими военными традициями, конечно, безразлично было, упоминался или нет бывший царствующий дом во время официальных богослужений, но что могли подумать «левые» элементы, находившиеся при армии, а тем более простые казаки. И те и другие открыто выступали против монархистско-реставрационных стремлений некоторой части армии.
Деникин считал себя тем вождем националыго-во-енной диктатуры, которому предстояло объединить и использовать усилия различных политических группировок — правых, либералов и умеренных социалистов, порознь слишком слабых, чтобы нести бремя борьбы.
Он мысленно упрекал своего предшественника Корнилова, не умевшего сочетать в одном лице и солдата, и государственного деятеля. Вспомнил, как Корнилов третировал кубанское правительство за стремление к самостийности, наживая тем лишних врагов. А вот теперь то же самое правительство, обласканное им, Деникиным, помогает ему взрывать почву Советской Кубани. В душе у Деникина мелькнула тщеславная мысль, что он, пожалуй, в интеллектуальном отношении выше Корнилова, дальновиднее и хитрее. Мысль эта ему понравилась.
Деникин приосанился, поправил неудобный стоячий воротник, подпиравший его рыхлые щеки.
Он первым пошел к кресту, и уже за ним, по чинам и рангам, цепочкой вытягивались остальные. Командующий ткнулся усами в металл и пошел к аналою, где готовились к панихиде…
Вот окончилось нудное богослужение. Чьи-то руки торопливо расхватывали освященные просфоры. Церковный сторож — плутоватый мужик, давно потерявший всякую веру, — побурчав на жадность господ, отошел и, сплевывая на пальцы, торопливо загасил свечи у отдаленных киотов. Остановился, нетерпеливо посматривая на начальство, возле которого зря горел воск.
Деникин пошел к выходу в сопровождении Эрдели, Гурдая, Маркова, Кутепова и Покровского. Алексеев шел позади, со своим сыном и с Кулабуховьш. Тот что-то говорил генералу, склонившись к нему. Алексеев безразлично поддакивал.
У выхода, на паперти и до самых ворот, стояли местные жители, в большинстве своем низкорослые крепыши-донцы, мужчины и женщины. Они встретили Деникина сдержанно-осторожным шепотом, расступились.
«После тяжелого похода очутиться вновь в такой спокойной солнечной станице!» Деникину захотелось поделиться с Марковым своим ощущением умиротворенности, но, вспомнив, что за спокойствие надо прежде всего поблагодарить немецких оккупантов, отвлекших внимание красных, сдержался и до штаба ехал в несколько подавленном настроении. Еще бы. Ему приходилось не только восстанавливать русскую монархию, но и опираться при решении этой политической задачи фактически на войска кайзеровской Германии.
…Романовский вышел к столу и с усталым видом разломил пропитанную вином просфору, поданную ему женой. Украдкой перекрестившись, он съел половину, а вторую отложил на столик, стоявший в «святом углу». Все утро Романовский потратил на прием маклеров из ставропольских прижимистых полупомещиков, которые должны были закупить и подогнать косяки лошадей в села по пути предполагаемого марша нового похода. Кроме того, он строго конфиденциально побеседовал с Шаховцовым, прибывшим из советской ставки и передавшим ему интересные новости о серьезных трениях между главкомом Автономовым и чрезвычайным штабом обороны Республики.
Усиленную деятельность своего начальника штаба Деникин ценил выше работы строевых командиров и вообще кого бы то ни было. Деникин считал Романовского прямым продолжателем своего дела и прочил себе в преемники. В армии не любили Романовского, обвиняли его в интриганстве, и это предвзятое, иногда даже враждебное отношение к Романовскому Деникин объяснял завистью.
Проголодавшийся, утомленный непривычно долгим церковным стоянием, командующий расстегнул ворот, высвободил шею и заложил за ворот салфетку. Кругом стучали ножами и вилками. Вестовые, помогавшие хозяйке, смущались и неловко прислуживали за столом. Завтрак был обилен и из свежих продуктов. С едой к Деникину возвращалось хорошее расположение духа. Он ел, похваливал, доставляя тем удовольствие хозяйке дома — жене, как она сама себя называла, «интеллигентного купца». Только баранина не пришлась ему по вкусу, он отодвинул ее и сострил, что «баранина определенно пахнет текинцем».
Романовский тихонько рассказал о конфликте, в лагере красных, и Алексеев улыбнулся.
— Мы ставили этот прогноз, — удовлетворенно сказал он. — К власти привыкали веками.
Романовский передал Деникину диспозицию Краснова по овладению селением Батайск. В ней значилось, что в правой колонне действовали германский батальон и батарея, в центре — донцы, а в левой — отряд полковника Глазенэпа.
Деникин внимательно перечитал диспозицию и ткнул пальцем в слова: «германский батальон».
— Вы укажите Краснову. Нельзя же фиксировать в Документах подобные операции: немцы — Добровольческая армия! Это же пища! Пища для врагов! — воскликнул он, приподняв брови. — Я захвачу эту диспозицию с собой, Иван Павлович. Я сам укажу Краснову.
За столом распили вина немного, по Марков, обычно сдержанный и корректный в обществе, опьянел и неудержно разошелся. Он размахивал руками и громко, как будто командуя, рассказывал подробности известного всем эпизода с разоружением «краснокожего» бронепоезда под станицей Медведовской. Голос Маркова назойливо звенел в ушах. Деникин умоляюще поглядывал в его сторону, но Марков продолжал громко говорить и время от времени стучать по столу ножом.
Рядом вполголоса разговаривали Гурдай и Алексеев. Смерть сына, поставленная Гурдаем в вину «большевикам», окончательно ожесточила его, и он высказывался за немедленное выступление во второй поход. Алексеев же был осторожен и тщательно, сам и через Романовского, подготовлял базу, в первую очередь путем развертывания широкой агитации и агентурной работы.
— Вы не правы, Никита Севастьянович, — сухо говорил Алексеев, внимательно смотря на Гурдая. — Покойный Лавр Георгиевич прежде всего принадлежал к категории воинов, но и он никогда не возражал против применения агентурной службы. По опыту последней войны нам известно, что зачастую один хороший агент стоит десятка выигранных сражений. После любого сражения, даже окончившегося победой, чрезвычайно туманны дальнейшие перспективы. Но ловкий соглядатай-лазутчик, тем более пользующийся у врага доверием, всегда сумеет рассеять этот туман.
— Мне не по душе такие методы борьбы, Михаил Васильевич, — вспыхнул Гурдай, — может быть, потому, что в здоровой» среде Кубанского войска воспитывалось прежде всего стремление к прямому боевому действию, умение наносить прямые и честные удары.
Алексеев потер лоб, что было у него признаком раздражения, и еще более сгорбился.
Деникин приподнял брови.
— Минуточку, Никита Севастьянович, одну минуточку, — оказал он Гурдаю, — боевые-то части никогда и не знают, в результате каких комбинаций их посылают на прямое сближение. Вероятно, и вам в свое время, как строевому офицеру, эти комбинации тоже не были известны. Теперь же, волею судьбы и некоторых обстоятельств, вы подвинулись ближе к мозговому центру армии, и вам в большей мере открыты некоторые пружинки.
— Я и раньше не так уж далек был от «мозгового центра», как вам кажется, — возразил Гурдай.
