— А из тебя, Уинни, — усмехнулся Грант, — вышел бы отличный комментатор «Голоса Америки»: уж больно быстро ты говоришь.
— Есть такой грешок. — Бек рассмеялся. — Как-то, более пятнадцати лет назад, я проверил по диктофону, что говорю в среднем около двухсот слов в минуту. Страшно обрадовался: с такой же скоростью шпарил и мой тогдашний кумир Джон Кеннеди, согласно жалобам его стенографисток. Но ведь дело не в скорости…
«Великий млечный путь» был люден, ослепительно плясал сполохами, оглушительно гремел в сотни децибел музыкой из динамиков.
— Знаю, что, когда у нас нанимали новых комментаторов и дикторов для вещания на СССР из числа всякого отребья, предателей своего народа, мы никогда не напоминали им о судьбе лорда Хау-Хау. Ты слышал про этого англичанина — продался нацистам, вещал из Берлина. Предателя поймали после нашей победы и вздернули. И правильно сделали. А ведь эти проходимцы на радиостанции «Свобода» ничем не отличаются от прохвоста и самозваного лорда Хау-Хау…
— В русском секторе Берлина, — продолжал Бек, — в пригороде Карлсхорсте, я впервые увидел фотографии казненных нацистских преступников. Здорово впечатляет. И Геринга повесили, хотя он успел отравиться… И вот мне пришло сейчас в голову, что, если в фойе радиостанции «Свобода» выставить фотографию повешенного лорда Хау-Хау, весь ее штат разбежится до ленча куда глаза глядят.
— Есть «кока», — доверительно сказал им разодетый как нувориш хлыщ, торговец кокаином.
— Все покупают золото, — справедливо напомнил ему Бек.
— У меня есть девочки, мальчики, — пальнул вслед хлыщ.
— Счастливый папа, — ответил Бек.
Мокрый, грязный асфальт отражал огни Бродвея. Соул-рок сшибался с твистом, в шейк вплеталось старинное танго, танго вдрызг разносил какой-то дьявольский танец, еще не имеющий названия.
Компания русских служащих радиостанции «Свобода» садилась в такси.
— Едем в «Медведь»! — крикнул один из них по-русски другой группе, садившейся во вторую машину. Таксисту он сказал по-английски с сильным русским акцентом: — Ист Пятьдесят шестая улица. Ресторан «Медведь»…
— В печати много пишут о том, — сказал Бек, — что наши патриоты-рестораторы, болея за душманов, публично выливают сейчас «Столичную» на асфальт, но эти алкаши вряд ли изменят своей первой любви.
Рок с блюзовым оттенком, сотрясая выносной динамик над входом в дискотеку, громоподобно славил красоту девочек Миссисипи. Группа «Руморз» наяривала свой последний шлягер «Ливень». Ансамбль «Бич Бойз» из Эл-Эя, чей ударник некогда дружил с самим Чарли Мэнсоном, жарил «Леди Линду». А вот — бывают же такие совпадения! — маска волосатого Мэнсона. Его анафемская рожа пребывала в теплой компании других страшных масок, висящих в витрине старой лавки и изображающих трансильванского графа-вампира Дракулу, Бориса Карлова в роли чудовища Франкенштейна, гигантскую гориллу Кинг-Конга. Среди всей этой нечисти не хватало доктора Джеффри Р. Мак-Дональда. Впрочем, с этим монстром из монстров, разгуливающим все эти десять лет на свободе по милости министра юстиции, можно запросто встретиться на Бродвее лицом к лицу…
— А сейчас мы совершим с тобой еще один патриотический вояж, — безапелляционно объявил Грант Беку. — Никаких «но». Успеешь улететь. У нас уйдет на это предприятие не больше часа.
— Сдаюсь, — сказал, подняв руки, Уинстон Бек, — сдаюсь, как сдался мой родной Ричмонд генералу Гранту!
Поймали желтый кеб. Грант бросил таксисту:
— Бэттери парк!
Старинный Батарейный парк стоит на южной оконечности острова Манхэттен. Проехали мимо Уолл-стрита. Грант показал рукой на великолепно освещенную статую Свободы. Темнело. В просоленной мгле осатанело хлестал дождь пополам со снегом. Бурно гудели нью-джерсийские воды за монументом. Стоит он на острове, который ныне называется островом Свободы, в полутора милях от берега Манхэттена.
— Вон там, в Бруклине, — сказал Грант, показывая влево, — я родился и вырос, ходил в школу. Пэррот-стрит. Школа имени Гамильтона. Оттуда отец меня однажды привез сюда, поглядеть на статую. Это мое последнее воспоминание об отце. В июле сорок четвертого он высадился в Нормандии, в декабре погиб в Арденнах, похоронен в бельгийской земле… «Свободу» закрывают у нас зимой в пять вечера — успеем. Здесь я буду твоим гидом…
Переправа на пароме «Мисс Либерти» заняла ровно восемнадцать минут. Качало. Почти шквальный ветер рвал звездно-полосатый флаг на пароме. Из широкой гавани, в которой горели огни океанских кораблей, доносились печальные гудки теплоходов.
«Мисс Либерти» подплыл к острову Свободы. Вблизи вся статуя оказалась покрытой светло-зеленой ржавой окисью. Впрочем, этот русалочий цвет очень идет старой мадемуазель, творению эльзасца из Страсбурга Фредерика Огюста Бартольди, которого вдохновлял образ незабываемой молодой парижанки с факелом, погибшей у него на глазах на баррикаде.
Ярче двух с половиной тысяч лун горел в ее поднятой правой руке факел Свободы, разгоняя мрак над островом, но, оказывается, это так мало: свет факела виден лишь на пятнадцать миль с моря или земли. А в прежние, доэлектрические времена маяк статуи был еще менее надежным. Совсем другое дело — прообраз его, факел Свободы на парижской баррикаде…
— Когда японцы напали на Пирл-Харбор, — вспоминал Грант, — когда мы вступили в войну против Японии и Германии, я с мальчишками видел, как погасли огни статуи. Загорелись они снова только в день Победы над Гитлером, и этот день я тоже никогда не забуду. Вместе с русскими в Сталинграде мой отец в Арденнах сделал все для Победы, но я знал, что он уже никогда не вернется. Это был в одно и то же время самый счастливый и самый несчастливый день в моей жизни…
Они вошли под немилосердно секущим дождем со снегом, морским бризом и солью внутрь пьедестала, покоящегося на бетонном фундаменте.
Поднялись на смотровую площадку на высоте 260 футов над уровнем Атлантического океана. Теперь они попали в голову статуи. В ней погуливали, посвистывали сквозняки из двадцати пяти окошек в короне. Видимость в хорошую погоду — 15 миль. Сейчас из-за скверной погоды едва можно было разглядеть мириады огней Манхэттена.
На Бека сильное впечатление произвели размытые дождем контуры могучих монолитов-небоскребов Нижнего Манхэттена. Внушительное, что и говорить, зрелище. Железобетонные громады кажутся вечными, как египетские и мексиканские пирамиды, а на самом деле земельные спекуляции привели к тому, что здания в деловом центре великого города трижды сменились за последние полвека с лишним, все выше вознося сверкающие стеклом и металлом этажи к небу, уже подпирая поднебесье плоскими крышами бастионов «большого бизнеса». Как писал Бакминстер Фуллер, инженер, философ и публицист, в недолговечности городских зданий и хаотичного динамизма метрополиса проявляется смена «статичного, ньютоновского видения мира новым, воспитанным на энштейновском понятии относительности». Да, статичны лишь трущобы Гарлема и Баури, да устаревший городской транспорт с подземкой, да грязь на улицах и во дворах…
— Имеются ли здесь летучие мыши? — осведомился Уин. — А гул какой!.. Перефразируя слегка О. Генри, я скажу от имени «Свободы»: «Меня сделал полунемец и подарил от французской нации американскому народу, чтобы поставил он меня у ворот своей индейской земли, где я буду приветствовать еврейских и ирландских эмигрантов, прибывающих в голландский город Нью-Йорк».
Грант показал Беку остров Эллис, или, как его называли эмигранты со всего мира, включая и бедных евреев, «остров Слез». В его таможнях и карантинах, ныне упраздненных, переведенных в другое место, долго томились 16 миллионов изгнанников и переселенцев, жертвы взяточников и грабителей, прежде чем приняла их «земля обетованная». А многих — больных, безденежных — не приняла, отправила обратно.
— Вид в хорошую погоду великолепный, — говорил Грант, — в любое время суток. Я смотрел вот в те окна, как возвращались на кораблях наши солдаты из Франции после победы над Гитлером, и ревел как корова!.. Кажется, к старости я становлюсь сентиментальным. Теперь я понял, почему привез тебя сюда:
