Меня ужасают твое непонимание и твои призывы к умеренности, к заботе о себе и т. д., то есть к тому, что я считаю самыми отвратительными качествами, которые только могут быть у человека. Я не просто не умерен, я постараюсь никогда не стать таковым, а когда пойму, что священное пламя внутри меня сменилось робким огоньком, я буду блевать на свое собственное дерьмо. Ты призываешь меня к умеренному эгоизму, то есть к вульгарному и малодушному индивидуализму, и в честь X [друга семьи][36] я должен сказать, что попытался уничтожить это в себе. Я говорю не о трусливом типе индивидуализма, а о другом, богемном, равнодушном к другим и питающемся чувством самодостаточности, токсичным для сознания, а не своей собственной силой. За эти дни в тюрьме и раньше, на учениях, я стал единым целым с моими товарищами […] Одна из твоих серьезных ошибок состоит в том, что ты веришь, что великие изобретения и шедевры рождаются от умеренности или «умеренного эгоизма». Для всего великого нужна страсть, а в деле революции страсть и безрассудство требуются в огромном количестве. Другая странная вещь, которую я заметил: ты все время повторяешь имя Бога, и я надеюсь, что это не означает, что ты вернулась в свою девичью[37] клетку. Я также хочу тебе сказать, что серия сигналов SOS, что вы запустили, абсолютно ничего не стоит. Пети де Мурат испугался, Лесика исчез из вида и обратился с проповедью к Ильде (против моей воли) относительно просьбы политического убежища. Рауль Линч повел себя неплохо, но на расстоянии, а Падилья Нерва сказал, что речь идет о разных министерствах. Все они хотели мне помочь, но при условии, что я отрекусь от своих идеалов. Я не думаю, что ты предпочла бы сына живого, но изменника, мертвому сыну, но сделавшему то, что он считал своим долгом […] Кроме того, очевидно, что после того, как я сделаю дела на Кубе, я отправлюсь в другое место, и я в равной степени уверен, что совсем пропал бы, если бы оказался заперт в каком-нибудь офисе или в клинике аллергических заболеваний. Тем не менее мне кажется, что боль, боль матери, которая, похоже, охватила тебя в старости и требует, чтобы твой сын был жив, достойна уважения, и у меня есть обязательство – и сильное желание тоже – признать это, а посему я хотел бы увидеть тебя не только для того, чтобы утешить, но и чтобы самому избавиться от своей постыдной эпизодически возникающей ностальгии. Vieja, обнимаю тебя и обещаю приехать, если не случится чего-то особенного. Твой сын, Че».

Это письмо, которое мы расшифровывали всей семьей, убедило моих родителей, что ничего не остается делать, кроме как поддержать решения моего брата. Мы знали о его целеустремленности. Он будет следовать за этим Фиделем Кастро, которым и моя мать тоже начала восхищаться. Она прочитала стенограмму его речи на суде, эдакий шедевр лиризма, осуждающий тиранию Фульхенсио Батисты и подробно описывающий страдания кубинского народа. Там было трудно найти хоть малейший изъян. Что касается Эрнесто, то он говорил о приезде к нам, и мы цеплялись за это. На самом деле он уже никогда не вернется в Буэнос-Айрес, за исключением августа 1961 года, когда он делал короткую пересадку на несколько часов после пребывания в Пунта-дель-Эсте. Вся семья, включая тетю Беатрис, затем присоединилась к нему на уругвайском курорте. Это был последний раз, когда мы видели его. В то время, в 1961 году, Эрнесто был министром промышленности кубинского правительства, и у нас не имелось никаких оснований полагать, что он задумает воевать где-то далеко от Кубы. Другое письмо к моей матери, датированное ноябрем 1956 года, то есть через три месяца после предыдущего, однако, оказалось пророческим. Он писал: «Когда болезнь, которой я страдаю, овладевает вами, мне кажется, что она будет лишь усугубляться со временем и что она отпустит только в могиле». Этой болезнью было его возрождающееся желание или скорее осознание необходимости идти и бороться с несправедливостью.

Вскоре после отправки письма от 15 июля 1956 года Эрнесто погрузился – а с ним еще восемьдесят один человек (включая Фиделя и Рауля Кастро, Камило Сьенфуэгоса, Хуана Алмейду и Рамиро Вальдеса) – на «Гранму», старую яхту длиной в восемнадцать метров, купленную Фиделем за пятнадцать тысяч долларов за несколько недель до этого. Переход с потушенными огнями в мексиканский порт Тукспан в ночь на 25 ноября стал десятидневной одиссеей. Страшная морская болезнь сразу прихватила всех этих закаленных людей. И пусть теперь лучше Эрнесто сам расскажет: «Мы принялись лихорадочно искать антигистамины для борьбы с морской болезнью, но ничего не нашли. Уже минут через пять после того, как были спеты кубинский национальный гимн и гимн «Движения 26 июля», лодка представляла собой смехотворно-трагическое зрелище. Люди с обеспокоенными лицами хватались за животы. Некоторые уткнулись головами в ведра, другие в самых причудливых позах неподвижно лежали на палубе в испачканной рвотой одежде»[38]. Через четыре или пять дней закончились продукты питания.

«Гранма» подошла к берегам Кубы 5 декабря, имея на борту крайне ослабленных людей. Высадка на пляже Лас-Колорадас тут же обернулась катастрофой. Их заметили еще при приближении к острову, и солдаты Батисты были готовы встретить их своей артиллерией made in USA. Едва люди Фиделя ступили на берег, как авиация начала расстреливать их из пулеметов, и семьдесят из восьмидесяти двух человек, поднявшихся на борт в Мексике, тут же погибли. Осталось только двенадцать бойцов и семь винтовок, чтобы противостоять тридцати тысячам солдат и ультрасовременному вооружению, включавшему танки, орудия, самолеты и т. д. И тем не менее этот изголодавшийся отряд сумел победить жестокого Фульхенсио Батисту. Позднее Эрнесто объяснит аргентинскому журналисту Хорхе Рикардо Масетти, первому соотечественнику, кто взял у него интервью в Сьерра-Маэстре, что движение победило благодаря непоколебимой вере Фиделя: «Это был необыкновенный человек. Он смело выступал и решал самые невозможные вещи. Он обладал исключительной уверенностью в том, что, как только он высадится на Кубе, у него все получится. Оказавшись там, он начнет бороться. А едва он станет бороться, он победит». В то время как многие из его людей только что были убиты, а кубинская армия продолжала обстрел, Фидель воскликнул: «Послушайте, как они стреляют. Это трусы. Они боятся нас, потому что знают, что мы покончим с ними!» Что это было, предчувствие или уверенность? Никто и никогда этого не узнает.

Посреди всего этого разгрома и резни Эрнесто столкнулся с дилеммой. Его товарищ, тащивший ящик с боеприпасами, пал у его ног. Эрнесто нес ящик с медикаментами. В этот момент он должен был сделать выбор между этими двумя ящиками, потому что невозможно было нести сразу оба. «Или я врач, или – боец», – сказал он самому себе (он потом рассказал эту историю в письме к моей матери). И он схватил ящик с патронами и понес его, прикрыв рубашкой. Через несколько минут пуля попала ему в грудь. И ящик спас его, ибо пуля отскочила, лишь задев ему шею. В другой раз пуля пробила ему щеку, выйдя за ухом.

Новость о высадке на Кубе не дошла до нас сразу, но как только газеты разнесли ее по свету, для нас начался сущий кошмар. Мы же даже не знали, что он высадился! Он говорил о своей приверженности Фиделю Кастро, но не раскрывал подробности своего плана: он знал, что мексиканские спецслужбы просматривают его почту.

Аргентинская пресса немедленно заинтересовалась «молодым аргентинским врачом-революционером». И в первый раз известие о смерти Эрнесто было объявлено в декабре в правом ежедневнике «Ла Пренса». «Среди погибших в этом бою, – говорилось в статье, – оказался доктор Эрнесто Гевара де ла Серна». В тот день мой отец неожиданно появился дома. Он был словно в лихорадке и очень испуган, что меня насторожило. Моя мать была поглощена раскладыванием пасьянса. Отец на миг замер, ничего не говоря. Он, очевидно, не знал, как выдать ей эту новость. Моя мать наконец подняла голову и увидела его, и она тут же спросила: «Что случилось?» Мой отец сказал: «Я уверен, что это не так». – «Эрнесто?» – воскликнула она. В одну секунду она стала мертвенно-бледной. Ему не нужно было ничего больше говорить. Она вскочила, схватила газету и, прочитав заголовок, бросилась к телефону, чтобы связаться с «Ассошиейтед Пресс». Агентство ничего больше не знало. Моя мать чувствовала себя убитой. Непрерывно звонил телефон. Члены семьи и друзья хотели знать, правда ли это и есть ли у нас какие-либо новости. Газеты всего мира объявили об уничтожении группы Фиделя Кастро. Они просто повторяли ложь Батисты. Для нас это был чистой воды ужас. И вновь мой отец поднял все свои связи.