По возвращении в Гавану я стал исследовать город, часто в сопровождении Гарри «Помбо» Вильегаса или Леонардо «Урбано» Тамайо, двух партизан из Сьерра-Маэстры, которые потом отправились с Эрнесто в Боливию и участвовали в боях в районе Ньянкауасу. Помбо и Урбано воевали с ним, так что я воспользовался этим, чтобы задать им множество вопросов. Вся их информация была для меня захватывающей, ибо я не знал ничего из рассказанного ими. А они поведали мне о подвигах моего брата, его героизме, его умении дружить и его глубокой человечности. Тем не менее этот исключительный человек, об отваге и подвигах которого мне рассказывали, продолжал оставаться просто моим братом. И, несмотря на все эти истории, я пока не осознавал значимость Че. Я был простым подростком. Два с половиной года спустя, когда мы в последний раз виделись с ним в Пунта-дель-Эсте, в Уругвае, на Межамериканской экономической и социальной конференции, я наконец-то начал осознавать его место в Истории. Сегодня я жалею, что был не в состоянии оценить масштаб событий, которые мне довелось пережить. Для меня все это было лишь каким-то пьянящим водоворотом. Я также очень жалею, что не смог познакомиться в то время с Фиделем. Но несколько месяцев спустя он сам нанес нам незабываемый визит в Буэнос-Айресе.

9 февраля, за два дня до нашего отъезда, указом премьер-министра Фиделя Кастро Эрнесто был провозглашен «кубинским гражданином со всеми вытекающими правами и обязанностями». Моя мать преисполнилась гордостью. Она была убеждена в том, что кубинская революция является делом хорошим и справедливым. Она видела в Че плоды того, что сама посеяла. Что же касается Эрнесто, то он считал мою мать архитектором, позволившим ему подняться на верхние этажи. Он был ей благодарен за то, что она оказалась женщиной, способной отказаться от роли матери, роли в стиле «я забочусь о тебе, я дала тебе жизнь», ради роли товарища. Как всегда, они нашли почву для взаимопонимания.

Они расставались, будучи ближе друг к другу, чем когда-либо. Моя мать страдала от необходимости уезжать, но у нее имелись обязательства в Аргентине: мой брат Роберто и сестра Анна-Мария стали родителями, а она воспринимала свою роль бабушки весьма серьезно. Что касается меня, то я хотел бы остаться на Кубе с моим братом, чтобы принимать участие в революции. Но отец из Буэнос-Айреса запретил мне это. Перед отъездом он вновь потребовал, чтобы Эрнесто вернулся и возобновил свою медицинскую карьеру. Напрасно. Куба уже приняла его старшего сына. Тогда он не отдаст ей своего младшего! Каким бы чудны́м и беспечным он ни казался, мой отец любил своих детей. Я же чувствовал себя глубоко разочарованным и озлобленным. Моя мать, конечно же, согласилась бы на то, чтобы я остался. Она бы поняла меня. А Эрнесто? Я не знаю. Я не задавал ему подобных вопросов. Решение моего отца было необратимо, и никто, похоже, не мог противостоять этому. Мне ведь было только пятнадцать.

Если бы я остался, я сражался бы в Ньянкауасу. И с моей помощью Эрнесто мог бы выжить. Думается, я никогда не смогу простить моему отцу этот отказ.

Перед тем как пуститься в историю моей семьи, я хотел бы уточнить кое-что из того, что представляется мне важным. В занимающем нас сюжете, каковым, по сути, является мой брат Эрнесто, основными выступают не столько семейные аспекты и какие-то интересные случаи, характеризующие нашу семью и ее влияние на Эрнесто, но события и ситуации, которые он наблюдал, по которым выносил свое суждение, и они более серьезны, чем какие-то мелочи нашего бытия. Я стараюсь быть строгим со своей памятью. Некоторые эпизоды возникают во мне больше как ощущения, чем как фактические воспоминания. С другой стороны, есть и моменты, запечатлевшиеся в моей памяти, словно фотографии.

Мои родители, Эрнесто Гевара Линч и Селия де ла Серна и Льоса, женились в присутствии моей тети Эделмиры де ла Серна де Мур 10 декабря 1927 года. Брак был поспешным: они повстречались лишь несколькими месяцами ранее у одного из общих друзей. Семья Серна отсутствовала в день свадьбы, потому что не одобряла этот союз: мой отец был tanguero (танцором танго) без диплома и, вполне вероятно, без будущего, полуночником, который, как только наступал вечер, отправлялся танцевать в Барракас, неблагополучный пригород Буэнос-Айреса. Этот танец считался в то время исключительно занятием пролетариев и иммигрантов. Он был не в чести в приличных кварталах города. «Правильные люди» находили этот па-де-де, имитирующий эротическую любовь, исключительно порочным. А для такого человека, как мой отец, привлекательность танго заключалась именно в этом. Он был великим обманщиком. И, видимо, настолько неотразимым, что соблазнил мою мать, едва она вышла из монастыря Святого Сердца – пансиона, который содержали французские монахини. В то время половое воспитание молодежи происходило в борделях с проститутками, а не с такими девочками из приличной семьи, как Селия де ла Серна.

Происходя из старой богатой семьи, принадлежавшей к верхушке аргентинской буржуазии, моя мать, однако, не выглядела неприметной молодой девушкой, воспитанной монахинями. Она обладала сильным характером, была весьма непростой, мятежной, независимой, отличалась очень тонким интеллектом. Она буквально проглатывала книги на испанском и французском языках. И она никому не позволяла приказывать себе что-либо. Она рано стала феминисткой, потом она стала одной из первых аргентинок, что подстригли свои волосы «а-ля сорванец», начали носить брюки, курить и водить автомобиль. Я не знаю, правда ли это, но мой отец часто говорил, что, когда он познакомился с ней, она была настолько верующей, что клала битое стекло себе в обувь, чтобы истязать себя. Когда я познакомился со своей матерью, то есть когда я стал отдавать себе отчет в том, что она за личность, она уже была совершенно несносной!

«Паршивая овца» своей семьи, маргинал и мечтатель, молодой Эрнесто Гевара Линч, конечно же, не мог не понравиться моей матери. Ей было двадцать лет, у нее было грубое лицо с высокими скулами, длинным носом, темными глазами, глубоко посаженными и расходящимися к вискам, темные волосы и стройная фигура. Она не выглядела классически красивой, но она вся словно сверкала. Она отличалась величественной осанкой. Ее невозможно было не заметить.

На момент их свадьбы мой отец был совладельцем судостроительной компании «Эль-Астильеро-Рио-де-ла-Плата». Компания прогорала. Один из друзей предложил ему купить землю в Мисьонесе, чтобы выращивать там yerba mate[16]. Мисьонес – это субтропическая провинция, дикая земля, удаленная к самым границам Аргентины, своего рода узкий рукав застывшей лавы или грязи между Бразилией и Парагваем, там протекают реки Парана и Уругвай, и там снимался фильм Роланда Йоффе «Миссия». Провинция была захвачена испанскими иезуитами в XVII веке и населена индейцами гуарани. Убийства и грабежи считались там вполне обычным делом. Территория кое-как функционировала вне всяких законов. Для того чтобы защитить себя там, человек должен был уметь владеть топором или револьвером. Кроме того, Мисьонес был подвержен резким климатическим изменениям, и его буквально пожирала пышная растительность, таившая в себе множество опасностей. Там каждое насекомое имело экзотическое название, например, jején, ura или mbarigüi, и каждое жалило, кусало или переносило малярию.

Mbarigüi (мошкара) была настолько мелкой, что ее было едва видно, и она проникала сквозь любую защитную сетку. Также там водилось множество змей.

Тем не менее предложение показалось заманчивым такому авантюристу, как мой отец. А моя мать была идеальной женщиной, и она добровольно последовала за ним в эту безумную экспедицию. Они, похоже, были созданы друг для друга. Селия де ла Серна ничего не боялась. Она, можно сказать, холила и лелеяла опасности, когда представлялась такая возможность. И если она оказалась готова принять этот суровый образ жизни, будучи уже беременной, то это не просто ради того, чтобы слепо следовать за своим мужем: приключения манили ее. И потом ей очень хотелось оказаться подальше от своей семьи, воспитавшей ее в монашеской атмосфере.