Мальвинская война[73] – она началась 2 апреля 1982 года – обозначила начало конца для хунты. Все в стране шло исключительно от плохого к худшему. Политика министерства экономики диктатора Хосе Альфредо Мартинеса де Ос привела к полной катастрофе. Генералы стремились возбуждать патриотизм граждан, сплотив их в вопросе о глупом и безответственном вторжении на принадлежащие Великобритании острова и думая, что это заставит людей забыть про репрессии, безудержную инфляцию и невиданные социальные проблемы, которые тогда потрясали страну. Аргентина после семи лет военной диктатуры была обескровлена. В дополнение к совершавшимся убийствам, генералы были некомпетентными, они ничего ни в чем не понимали. Это был тотальный мрачный провал. И абсурдная Мальвинская война закончилась удручающим и унизительным поражением ровно через семьдесят четыре дня. Хунта серьезно недооценила реакцию англичан и американцев. Она была убеждена, что премьер-министру Маргарет Тэтчер есть чем заняться и она не будет защищать какие-то далекие Мальвины, а во-вторых, что Рональд Рейган поддержит своего союзника в Южной Америке или, в худшем случае, останется нейтральным, но на деле все получилось совсем не так.
Судьба хунты решилась с распадом армии, в частности из-за того, что несколько солдат умерло от голода из-за ошибок командования в деле обеспечения. А вот наше обеспечение улучшилось. Тем не менее мы ничего толком не знали из-за непрекращающейся пропаганды, которая, естественно, постоянно говорила об успехах нашей армии и о неизбежной победе. С началом вторжения мы вдруг снова получили право слушать радио!
Но самый для меня сюрреализм заключался в том, что некоторые политические заключенные вдруг начали защищать наших мучителей – из чувства патриотизма, к чему и стремилась хунта. Вторжение на Мальвины разделило нас. Некоторые заключенные тогда говорили, что мы должны поддержать нашу армию в ее борьбе против британского империализма; находились и такие, кто хотел добровольно пойти на фронт! Это был просто какой-то бред! Это же вторжение было очередным безумием фашистской клики, находящейся у власти!
После поражения к нам вдруг начали приходить адвокаты, представители правозащитных организаций и т. д. Мы поняли, что наступает разрядка, некое ослабление напряженности. А потом, утром 10 марта 1983 года, один тюремщик подошел ко мне и сказал: «Собирайся. Ты убываешь». Я подумал, что это неудачная шутка, ложь. Но уже через несколько минут мне принесли мои вещи. Я и не подозревал, что они путешествовали вместе со мной. Ничего не пропало.
После освобождения
Я вышел из Роусона с двадцатью шестью песо в кармане и автобусным билетом на рейс Трелью – Росарио, предоставленным мне администрацией тюрьмы. Никто не ждал меня на выходе. Вся моя семья была в изгнании на Кубе или в Испании. С Пиренейского полуострова мой брат Роберто руководил организацией под названием MoDePA (Movimiento demo-crático popular antiimperialista – Демократическое народное антиимпериалистическое движение), одной из последних существовавших ветвей PRT, исчезнувшей, погребенной репрессиями. Моя сестра Селия все воевала в Европе за освобождение политических заключенных.
С собой у меня было двадцать шесть песо – мизерная сумма Я купил бутылку вина, а потом сел в автобус на Росарио. Благодаря кое-каким контактам я знал, где найти Вивиану. Ее только что освободили, и теперь она столкнулась с трагической смертью своих родителей.
Находясь на условно-досрочном освобождении, мы не имели права передвигаться по стране, не говоря уж об отъезде за границу, без специального судебного разрешения. В Росарио я связался с адвокатом, и она решила вопрос о моем поселении в Буэнос-Айресе, а затем и о поездке на Кубу, чтобы повидаться с семьей. Мы с Вивианой обосновались в старом квартале Сан-Тельмо. И первое, что мы сделали, это пошли в квартиру родителей Вивианы в Авелланеде. И мы нашли ее точно такой же, какой она была в тот день, когда их похитили. Это был ужасный момент для Вивианы.
За нами следили днем и ночью. Автомобиль с двумя типами внутри постоянно дежурил на нашей улице. Военные и их «Процесс национальной реорганизации» были еще в силе[74] – даже при том, что их дни уже были сочтены. Репрессии утихли, но время от времени страну сотрясали отдельные «толчки». Через несколько дней после моего освобождения два моих соратника были похищены и объявлены пропавшими без вести.
Меня преследовало чувство полной безнадежности и неудачи. Любое революционное усилие тут же уничтожалось. Это был полный провал. Хунта истребила тридцать тысяч человек; десять тысяч были брошены в тюрьмы за свои идеи; десятки тысяч аргентинцев отправились в изгнание. Государственный терроризм породил террор, и обстановка в стране была просто ужасной. Шло так много доносов и оговоров!
Аргентина очень сильно изменилась. Молодежь была запугана, подавлена, аморфна. Для нее не было никакого будущего, не было ни надежд, ни желаний. Имела место бедственная потеря энергии для всей страны. Наши политические и профсоюзные организации были обескровлены. В тюрьме мы имели весьма смутное представление о катастрофе, произошедшей в наше отсутствие, и у нас не было ничего конкретного, чтобы подтвердить это. Мы прожили «свинцовые годы» взаперти, отрезанные от остального мира. Мы с Вивианой постепенно стали понимать, как нам повезло, что нас арестовали до запуска репрессий на полные обороты. Задержание было весьма жестким, но все же не таким, как для тех, кто был похищен, подвергнут пыткам и сброшен живыми с самолета в океан или в реку Ла-Плата, как для тех, у кого целые семьи были уничтожены просто за то, что они имели отношение к «подрывным элементам». На фоне того варварства, с каким столкнулись эти десятки тысяч жертв, наши аресты не вошли в историю. Для военных политические заключенные были своеобразными трофеями.
Мы узнали, что до вторжения на Мальвинские острова, 30 марта 1982 года, в стране была произведена спонтанная мобилизация. Все шло плохо. Годовой уровень инфляции достиг 924 %. Матери пропавших людей, знаменитые madres de la Plaza de Mayo[75], были полны решимости. И стало невозможно не обращать внимание на этих отважных женщин, ходивших кругами по Пласа-де-Майо с белыми платками на голове. Они требовали возвращения своих детей живыми. В худшем случае, они требовали информации о том, что с ними случилось, при каких условиях они погибли, от чьей руки и где находятся их останки. Со своей стороны, оживилось и рабочее движение. Уровень безработицы был на самом высоком уровне, заработная плата не увеличилась в течение нескольких лет, в то время как инфляция продолжала скакать. Вторжение на Мальвины стало попыткой – причем неудачной – восстановить силы и вернуть себе инициативу. Власть у военных буквально утекала сквозь пальцы.
Заключение стало своего рода школой для политических заключенных. У каждого из нас имелось два варианта: либо чувствовать себя разгромленным и, таким образом, быть неактивным и тем самым лишь углублять поражение; либо оставаться оптимистом и сохранять то вдохновение, что было до катастрофы. В конце концов, оба этих варианта имели место. Произошло много самоубийств и депрессий в наших рядах. Многие товарищи отказались от борьбы и от наших идей. Но их было не большинство.
* * *
Вернувшись в Буэнос-Айрес, я пошел навестить свою кузину Эрсилиту, дочь сестры моего отца. Она была замужем за богатым типом из верхнего слоя буржуазии, за неким Касаресом, владельцем молочной компании под названием «Мартона». Узнав о моем освобождении, они пригласили меня на ужин. Их чертов дом находился в очень престижном районе. Когда я пришел к ним, Эрсилита задала мне вопрос, который показался мне полным невероятного цинизма: «Теперь, когда военное правительство собирается уходить, что будут делать такие подрывные элементы, как ты?» Я ничего не понял. Я был слишком потрясен ее инсинуациями. Я провел более восьми лет в тюрьме, ее двоюродный брат Эрнесто был мертв, остальная часть семьи находилась в изгнании, в том числе и ее родной дядя (мой отец), и это было все, что она могла мне сказать! Я ответил: «Военные совершили переворот. Мне кажется, что настоящие подрывные элементы – это они, разве нет? Почему ты не задаешь этот вопрос военным?» И с этим я захлопнул дверь. Несколько дней спустя мне позвонил дядя. Он был стар и умирал, и он повел себя как последняя сволочь после исчезновения Эрнесто и во время моего ареста. Он позвал меня к своей постели, чтобы получить мое прощение. «Дай мне возможность добраться до небес», – попросил меня он. Я сказал ему, чтобы он шел куда подальше. У меня не осталось больше терпения по отношению к подобным людям.