При моем четвертом переводе я был доставлен в Ла-Плату, расположенную в провинции Буэнос-Айрес. Я не могу описать внешний вид тюрьмы, ибо меня туда привезли ночью и в фургоне. Нас встретили ударами. Это была страшная тюрьма, место пыток и исчезновения задержанных. Они отделили меня от других и привели в кабинет начальника. Он выбрал меня в качестве делегата от заключенных, чтобы заявить, что ему не нужны проблемы, что он будет уважать нас и давать нам некоторые поблажки – то, чего военные никогда не делали – по крайней мере, если мы будем сохранять спокойствие. Он хотел дожить до выхода на пенсию без проблем. На самом деле его вскоре заменили на военного. С усилением репрессий тюрьмы постепенно перешли под контроль армии. Большое количество политических заключенных, таких как «монтенерос» Орасио Рапарорт и Анхель Георгиавис, были убиты в Ла-Плате – якобы при попытке побега. Корпуса № 1 и № 2 были отведены для неисправимых типа меня. Было лето, стоял ужасный зной, а мы должны были носить тюремные робы из плотной ткани, царапавшей нам кожу. Их было запрещено снимать. Я выразил протест и оказался в карцере. К подобному я уже привык. Следующей зимой они сделали наоборот. Нам раздали очень тонкие робы, в которых мы замерзали.

В ночь на 22 августа тюремщики пришли за пятью задержанными в изоляторе. Дата была символической из-за резни в Трелью, упомянутой мной выше. И мы вновь пришли к выводу, что нас расстреляют, и мы вообще потеряли всякую надежду, когда военный, сопровождавший нас, спросил у охранника, где наши личные вещи, а тот ответил, что нам они больше не понадобятся. Мы все были из разных камер, но мы друг друга знали. Мы понимали, что мы все отличились с политической точки зрения. Там был один товарищ, бразилец, лидер «монтонерос», другой был партизаном, воевавшим с Фиделем на Кубе, третий – лидером PRT. Нас поместили в фургон, который вдруг остановился где-то на открытой местности. И снова рядом стоял автомобиль с потушенными фарами. На этот раз мы были уверены, что погибнем. Вовсе нет! Нас просто перевезли в Сьерра-Чика. Позже я узнал, что там в ту ночь произошло массовое убийство заключенных, и наша маленькая группа была спасена в последнюю минуту военными по причине, не известной мне и поныне. Мы так никогда и не узнали, почему нам удалось спастись, но пришли к выводу: когда нас уже собирались расстрелять, кто-то отдал противоположный приказ. Военные имели свои сферы влияния, четыре по всей стране, а они, в свою очередь, были разделены на 19 зон и 117 секторов и подсекторов. Каждый генерал был полным руководителем своей зоны и имел право даровать жизнь и убивать пленников, находившихся «под ним».

Я провел три года в Сьерра-Чика (она также находилась в провинции Буэнос-Айрес). Это была тюрьма в форме веера, очень старая и зловещая, с двенадцатью корпусами по сто метров длиной каждый. Она была построена в 1890 году, до появления электричества, возле города под названием Олаваррия, среди полей и карьеров по добыче полезных ископаемых, в которых работали заключенные. В центре каждого корпуса находился двор, на который выходили окна камер. Одна из особенностей тюрьмы заключалась в том, что, чтобы помешать заключенным перепилить решетки, окна были оснащены железными ставнями, которые делали это невозможным, и создавалось впечатление, что положение безвыходно. Камеры были вогнутыми, их стены имели толщину в 80 сантиметров, а двери были деревянными, с выступающими смотровыми окошками. Камеры были оборудованы унитазом и краном. Можно было провести несколько недель, не выходя из такой камеры. Я делил свою камеру с руководителем организации «Juventud Peronista» Хуаном Карлосом Данте «el Canca» Гулло, который впоследствии стал депутатом и сторонником четы Киршнер[72], а его мать и брат были похищены и стали «исчезнувшими» во время нашего заточения.

Корпус № 12 служил для наказания. Он был полностью изолирован от других. А вот № 11 был «корпусом смерти». У нас не было имен: мы там становились просто номерами. Я был номером 449. На некоторое время нас выпускали в центральный двор – три раза в неделю. Однако мы не имели права ходить группами, приближаться к окнам или останавливаться. Когда происходило какое-то нарушение, надзиратели вбегали в камеру, громили все, избивали заключенных и поливали их ледяной водой, и это были единственные «ванны», на которые имели право заключенные в Сьерра-Чика. A 24 или 31 декабря, не помню уже какого года, я находился в одной камере с другими заключенными. Надзиратели только что явились к нам. И им удалось найти какие-то лакомства. Я не помню, как они к нам попали. Но это страшно разозлило надзирателей, и мы тут же оказались в карцере.

А за пределами тюрьмы «грязная война» была в самом разгаре. Некоторые вооруженные группы, такие как «монтонерос», считались радикальными, и предательство там каралось смертью. Под предательством они подразумевали донос, даже полученный в результате пыток. Аргентина переживала период зверств, некую адскую спираль, где за одной смертью следовала другая. Однажды к нам привели «исчезнувшего» члена такой вооруженной группы. Он заговорил под пытками. А организация, к которой он принадлежал, приговорила его к смерти. Военные бросили его в самое логово льва, к другим задержанным, чтобы они его убили. Он стал человеком, оказавшимся между двух огней: между пытками одних и угрозами других. Но группа заключенных, в которую входил и я, нашла это слишком жестоким, и мы решили защитить этого человека, держа его на расстоянии и служа ему как бы живым щитом. Тюремщики с нетерпением ждали, когда его убьют. Но мы проявляли бдительность. Мы никогда не оставляли его одного. Постепенно он восстановил силы. А потом он вдруг покончил с собой, перерезав себе вены. Один мой сокамерник-психиатр объяснил, что это было необходимо для него – воспрянуть духом и уже потом самому решить, что его жизнь уже не стоит того, чтобы жить. Эта смерть потрясла нас.

Состояние моего здоровья ухудшалось. У меня была грыжа и аппендицит в дополнение к ревматоидному артриту. Меня даже два раза оперировали: один раз – в Сьерра-Чика, другой – в Роусоне. Я пережил сердечный приступ, пока находился в больнице.

Общение между заключенными проходило в письменном виде, а буквы писали на леденцах, которые держали во рту. Подобные сообщения часто передавались в лазарете. Надо было дождаться подходящего момента, когда никто не смотрел на нас, и тогда мы передавали конфеты. Сообщения шли медленно, но это работало. Когда меня взяли в лазарет, чтобы делать операцию в первый раз, у меня как раз лежала во рту одна из таких конфет. Я был очень слаб. Я находился под наркозом. Но, когда я пришел в себя, окруженный двумя надзирателями, первое, о чем я подумал, это было не то, хорошо или плохо прошла операция, а сохранилась ли конфета во рту. Она была у меня под языком!

Меня снова перевели в Роусон, и это был последний и самый длинный этап моего «тюремного туризма». Шел 1979 год, и военные распорядились провести массовое перемещение заключенных из Сьерра-Чика в Роусон. Самолет «Геркулес», перевозивший нас, вновь совершил посадку на знаменитой базе «Алмиранте Зар» в Трелью. Когда мы прибыли в тюрьму, один из надзирателей воскликнул: «Ах, я вижу, что с вами хорошо обращались в Сьерра-Чика!» Это была жестокая шутка: мы страшно голодали.

Тем не менее, несмотря на ужасное обращение, мы начали верить, что однажды нам все же удастся выбраться из этого ада. Вопрос заключался в том – когда. Чистилище могло продлиться еще очень долго, но события развивались явно в правильном направлении. Благодаря активности моей сестры Селии в Европе у меня были три посещения, прошедшие одно за другим. Прибыли австрийский консул в Буэнос-Айресе, представитель организации по защите прав человека и представитель Красного Креста. В то время как масштабы и варварство репрессий, казалось, вообще не попадали на страницы национальной прессы, за границей все обстояло иначе. Аргентинцы в изгнании неустанно боролись за нас, рассказывая о бесчеловечных условиях содержания в тюрьмах. И, в конечном итоге, хунта была вынуждена разрешить частичную инспекцию своих тюрем. Военные думали убить одним выстрелом двух зайцев. Они думали, что наличие такого количества политических заключенных докажет, что слухи о незаконном лишении свободы ложны. На самом деле наше наличие, конечно же, не имело никакого отношения к исчезновению десятков тысяч людей, которых никто никогда больше не видел и которых нельзя было найти ни в одной тюрьме. Пропавшие пропадали окончательно и бесповоротно.