Из поколения в поколение передавался здесь завет предков: "Земледелие основа государства". Сам император почитается первым из земледельцев и по традиции каждый год собственноручно засевает крохотное рисовое поле возле своего дворца.

Крестьянам издавна вбивали в головы, что пахать землю — занятие куда более высокое, чем торговля или ремесла. И вот оказалось, что две трети этого "почетного сословия" — лишние люди, некая новая каста отверженных, вроде оставшихся от средневековья "эта".

Мучительный процесс расслоения крестьянства в Японии уже не назовешь стихийным. Он искусственно подхлестывается. Суть политики, которую для благозвучия именуют "улучшением структуры деревни", состоит в том, чтобы сократить сельское население на две трети.

— Это позволит, как говорят у нас в Японии, "одним камнем убить двух птиц", — поясняли мне чиновники министерства сельского хозяйства и лесоводства. — С одной стороны, дает развивающейся индустрии необходимую ей рабочую силу, а с другой — поможет расширить рамки сельскохозяйственного производства, сделать его более товарным, переместить упор с зернового хозяйства на животноводство, выращивание овощей, фруктов. Словом, рационализировать сельскую экономику, которая все больше отстает от промышленного развития Японии.

Кто станет оспаривать преимущества крупного хозяйства? Они очевидны. Как бесспорно разумен, особенно в условиях Японии, переход от зерна к высокодоходным товарным отраслям.

Дело в том, что суть процесса, который сам по себе отвечает развитию производительных сил, находится в противоречии с формами его осуществления.

Сельское население хотят сократить на две трети. Такая цифра взялась не случайно. Это не что иное, как удельный вес бедноты среди крестьян. Курс, следовательно, взят на то, чтобы дать простор для роста кулацких хозяйств за счет ускоренного разорения их маломощных соседей, которые пошли бы к ним в батраки, а частью вовсе покинули бы деревню.

— Нужна свежая струя, которая отмыла бы гравий, снеся прочь пыль и песок, — философствуют столичные экономисты.

Но подлинные цели "улучшения структуры деревни" разглядеть нетрудно. Это, во-первых, расчет на то, чтобы окулачить село, вырастить фермерский класс, который стал бы надежной политической опорой правящих кругов, своего рода "столыпинская реформа". И это, во-вторых, расчет на то, что волна разорившихся выходцев из деревни разбавит собой ряды пролетариата, собьет цены на городской труд и подорвет силы организованного рабочего движения…

В Японии пять крестьянских дворов из шести не могут прокормиться со своего надела и вынуждены искать заработки на стороне.

Когда-то слово "декасеги" — "отхожие промыслы" — касалось прежде всего младших сыновей. В японской деревне исстари господствовало право первородства. Отцовскую землю нельзя было делить. Ее целиком наследовал старший сын. Взамен он должен был не только обеспечить спокойную старость родителям, но и принимал на себя обязанности отца по отношению к остальным братьям и их семьям.

Судьба младших сыновей считалась незавидной. Им надо было искать счастья где-то на стороне. Теперь отхожие промыслы стали уделом и старших сыновей.

— Земледелие становится у нас уделом матушки, дедушки и бабушки, сетовал однажды министр сельского хозяйства.

Мозоли на женских и стариковских руках не главная забота авторов "новой аграрной политики".

Встревожены они прежде всего тем, что отток лучшей части рабочей силы в города не сопровождается соответствующим сокращением числа хозяйств. Даже фактически перестав быть земледельцем, японский крестьянин не хочет расставаться со своим отчим домом и предпочитает кочевать между ним и городом. И оттого, что сельская глушь расположена в Японии всего в нескольких часах езды от промышленных центров, деревни большую часть года становятся еще безлюднее.

Если в начале 60-х годов в сельском хозяйстве Японии было занято 13 миллионов человек, то к началу 80-х годов цифра эта сократилась втрое. Причем две трети оставшихся крестьянских дворов не могут прокормиться со своего надела и получают главную часть доходов от заработка на стороне.

Глубинная часть префектур Киото, Окаяма, Хиросима. Живописный край лесистых гор и возделанных долин. Сама природа, сам образ жизни олицетворяли тут исконную Японию. После страдной поры на поливных рисовых полях мужчины уходили в горы выжигать уголь, женщины выращивали тутовый шелкопряд.

Эта часть страны, обращенная к Японскому морю, называется "Сан-ин" ("В тени от гор"). Сейчас такое название трактуется уже отнюдь не как поэтическая метафора, а как образ края, оказавшегося в тени экономической, в тени социальной.

Плантации тутовника были вырублены в годы войны, а возрождению шелководства помешал новый соперник — нейлон. Потом бытовые электроприборы подорвали спрос на древесный уголь, без которого японская семья прежде не могла прожить и дня. Одних же доходов от рисоводства крестьянам недостаточно, чтобы сводить концы с концами.

За последнее десятилетие здесь словно вымерли после какой-то неведомой эпидемии целые волости.

Ездишь проселочными дорогами — и дивишься: до чего красиво стоят эти покинутые села! Добротные, просторные дома под островерхими камышовыми крышами хранят подлинные черты национального зодчества. Усадьбы кажутся обитаемыми. Мандариновые деревья усыпаны оранжевыми плодами. На огородных грядках что-то зеленеет. Зайдешь в дом — по стенам аккуратно развешан инвентарь, на полках — старинная домашняя утварь, возле очага запасен хворост. Все оставлено, словно хозяевам пришлось внезапно спасаться бегством.

— Когда село опустеет больше чем наполовину, — говорит староста, обычно уже некому продать ни дом, ни землю, ни имущество. Вот и бросают все как есть.

Действительно, процесс этот подобен образованию оврагов: начинается исподволь, а приводит к катастрофическим оползням, которые ничем не остановишь. Сначала из села исчезает молодежь. Даже девушки, которые уезжают на фабрики заработать себе на приданое, вопреки традициям не возвращаются в родные места играть свадьбы.

Приходит в упадок система поливного земледелия. Созданные трудом многих поколений уступчатые террасы рисовых полей требуют постоянного ухода причем не только за самими посевами, но и за всем сложным комплексом оросительных и паводкозащитных сооружений.

Из-за сокращения налоговых поступлений органам местного самоуправления не под силу поддерживать в порядке дороги, мосты, содержать врачей, учителей. Даже сельские пожарные дружины приходится, как в годы войны, формировать из пожилых крестьянок.

В поселках становится все меньше детворы. Вспоминается заснеженный школьный двор без единого человеческого следа, скрип пустых качелей под ветром. Три года в этой шестиклассной школе был всего один ученик и один учитель. Наконец ее пришлось вовсе закрыть.

Когда в селе из полусотни дворов остается пять-шесть семей, даже тем, кому некуда уходить, жить на прежнем месте становится невмоготу.

От японцев часто слышишь, что тишина, безлюдье, одиночество — самая недоступная роскошь в их стране. Когда ходишь по безмолвному "поселку призраков" среди покинутых крестьянских усадеб, когда видишь поросшие сорняками, занесенные песком рисовые поля, трудно совместить это с укоренившимся представлением о Японии, как о перенаселенной стране, где вроде бы ни один клочок земли не пропадает зря.

Миллионы перепаханных человеческих судеб — такова цена "улучшения структуры деревни": политики, которая обрекает две трети японского крестьянства на участь "лишних людей".

Этот судебный процесс впервые предуведомил Японию о новой общенациональной проблеме, которая обретает характер стихийного бедствия.

Крестьяне Тоямской равнины у северного побережья Японии обвинили компанию "Мицуи киндзбку" в заражении реки Дзиндзу отходами свинцово-цинкового рудника, из-за чего среди окрестных жителей появилась таинственная болезнь итай-итай.