"Культ цветущих вишен и кимоно может исчезнуть под напором западной цивилизации, но одна черта старой Японии остается неизменной: большинство японцев доныне живут, едят и спят на полу", — писал из Токио корреспондент "Юнайтед пресс интернэшнл", удивляясь приверженности местных жителей к татами.

Это, кстати говоря, излюбленный многими иностранными авторами повод пофилософствовать о "загадочной душе японца", который, дескать, вместе с обувью оставляет за порогом жилища все иностранное, воспринятое со стороны, чтобы, усевшись на татами, вновь стать самим собой.

Слов нет, своеобразная форма быта порождена природными условиями Японии. Татами не отсыревают во время ливней, не холодят зимой. Но старики и подмастерья, что ходят по домам заменять или подновлять старые татами, знают: есть и другие причины не беспокоиться за будущее их древнего ремесла. Пока с жильем туго, люди не откажутся от пола, способного служить постелью.

Большинство горожан арендуют жилье у домовладельцев. А сдаются чаще всего комнаты из шести татами. За такое самое скромное обиталище для небольшой семьи надо отдавать треть зарплаты, да еще внести шестимесячный залог при въезде.

Как ни парадоксально, жилище горожанина отличается от крестьянского не числом удобств, а наоборот — неудобств: оно и дорого, и тесно, и далеко от работы.

Центральное отопление — редкость даже в дорогих, недоступных простому человеку квартирах, хотя топить надо бы не меньше трех месяцев в году. Японцы в шутку говорят, что их дома обогреваются солнцем и дыханием. Вентилируются же они сквозняком: от раздвижных окон и перегородок немилосердно дует. Керосиновые или газовые печки, как и стародавние хибати жаровни с углем, мало спасают положение.

Два-три часа ежедневно в душных, битком набитых вагонах электрички или подземки — неизбежное добавление к жилищному кризису. Разбросанность и хаотичность городов заставляют людей делать огромные концы на работу и домой.

Самое худшее во всем этом — бесперспективность. В Японии строят много, умеют строить быстро, слаженно, добротно. Но редко бывает, чтобы, радуя взор, разом поднимался на пустыре целый жилой массив.

Городские управы ведут кое-где постройку современных многоэтажных домов. Но главный тормоз в решении жилищной проблемы — частная собственность на землю.

Есть в Японии старая пословица: "Хурма плодоносит на восьмой год, слива на третий". Торговцы недвижимостью трактуют ее нынче на другой лад: "От сливы ждать доходов три года, земля окупается в первый же". Владельцы участков и домов богатеют, пальцем не пошевелив.

"Мы научились бороться с таким опасным явлением природы, как оседание суши, — говорят японские строители. — Но мы ничего не можем поделать с другим "стихийным бедствием" — когда земля ползет вверх в своей цене. Это поистине бич наших городов…"

У Японии немало общего с Италией. Но там контраст промышленного Севера и далеко отставшего от него аграрного Юга как-то разграничен в пространстве. Здесь же крестьянки из горного селения могут за час-другой добраться на автобусе до завода, выпускающего цветные телевизоры.

Своеобразие Японии в том, что противоположные полюсы: индустриальные центры и сельская глушь сближены, как угли вольтовой дуги. Эта близость электризует, срывает с насиженных мест, толкает с гор к побережью, из сел в города миллионы людей.

Не новость, что экономический рост в капиталистических странах обостряет контрасты различных социальных слоев, различных географических районов. Особенность Японии в том, что здесь эти противоречия втиснуты и в рамки одной семьи, одной человеческой судьбы.

Леденящее чувство рождает этот переулок, зажатый между зловонной рекой и эстакадой, по которой то и дело с грохотом проносятся поезда электричек.

Есть в Иокогаме трущобы и похуже. Но здесь удручающее зрелище спрессованной нищеты смешивается с ощущением чего-то ненастоящего, призрачного, чего-то затаившегося и тревожного; с ощущением, которое испытываешь только в кошмарном сне.

Улица будто дремлет. Не видно, чтобы кто-нибудь из ее обитателей готовил пищу, торговался с разносчиком овощей, развешивал мокрое белье, нянчил детей.

Случайный товар в мелочной лавке — какие-то платочки, зажигалки, кружки — давно уже покрылся толстым слоем пыли. Но торговцу это безразлично, как его соседу — хозяину прачечной, который неподвижно взирает на улицу, облокотясь на груду неглаженых рубашек.

В пролетах между бетонными столбами эстакады обосновались распивочные, харчевни. По ним с утра молча слоняются какие-то опустившиеся личности с бескровными лицами и странным блеском глаз. Они присаживаются за столики, теснятся у стоек. Редко кто закажет что-нибудь поесть и уж вовсе никогда не спросит спиртного. Однако владельцы баров и закусочных, как видно, равнодушны к этому.

Квартал Хиноде-чо живет своей странной жизнью, искусственной и неправдоподобной, как театральная декорация. Чувствуется, что эта декорация готова вот-вот подняться и открыть картину куда более страшную, чем просто человеческая нужда.

Так оно и есть. Если Иокогаму японцы считают центром тайной торговли наркотиками, то Хиноде-чо — главный из таких подпольных рынков в этом порту.

Я сижу в одной из закусочных, прилепившихся под эстакадой, где все ходит ходуном от громыхающих над головой поездов. Хозяин отвечает на расспросы, как шофер за рулем, не отводя взгляда от стеклянной двери.

— Вы уж уберите с глаз фотоаппарат, да и блокнот тоже. Здесь этого не любят, — советует он.

Хиноде-чо, по словам хозяина, уже давно не рынок, а скорее биржа ядов. Торговцы героином никогда не приходят сюда сами, тем более с товаром. Наркоманы вступают тут в контакт лишь с "лоцманами" преступных шаек. Полиция может задержать человека, только обнаружив у него героин. Пользуясь этим, "лоцманы" действуют, почти не опасаясь ареста.

Зато для их несчастной клиентуры каждая такая сделка обращается в пытку. Мало договориться о цене. Два-три десятка людей должны отдать все деньги кому-то одному и ждать, пока доверенный с помощью сложной системы телефонных звонков, паролей и явок не встретит на противоположном конце города другого "лоцмана" — уже с товаром. Ждать и каждый раз мучиться мыслью, что ушедший или вовсе не вернется или подменит героин зубным порошком, — такие случаи бессчетны.

Поэтому человека, зажавшего наконец в кулаке крошечный пакетик, ничто уже больше не волнует, ничто не страшит.

Да и улица вместе с ним как бы забывает в такие минуты обо всякой маскировке. Жалкие лавчонки, прачечные, харчевни разом превращаются в нечто вроде ночлежек, где на час-два сдается каждый закуток, каждый угол.

Наркоман спешит забраться туда, как зверь в нору, наливает на донце перевернутой чашки несколько капель воды, торопливо размешивает в ней пальцами белый порошок, вынимает из-за пазухи завернутый в тряпку шприц, привычным движением делает впрыскивание в исколотый сгиб левой руки.

И вот наркотический сон уже валит его на циновку…

Никакая религиозная фантазия о муках людей, продавших душу дьяволу, не идет в сравнение с тем, что испытывает человек, испробовавший героин. Иногда лишь трех впрыскиваний достаточно, чтобы навсегда сделаться наркоманом.

Не потому, что он успевает пристраститься к опьянению. А прежде всего потому, что начинает испытывать через какое-то время после впрыскивания мучительнейшее наркотическое похмелье. Он корчится в приступах тошноты, его терзает усиливающееся жжение и зуд, будто в кожу разом впиваются тысячи пчелиных жал. От страданий этих избавляет лишь новый укол.

Однажды, рассказывает хозяин закусочной, героин вдруг на несколько дней исчез с Хиноде-чо. То ли где-то кончился опиумный мак перед новым урожаем, то ли непогода мешала лодкам контрабандистов подойти к японским берегам или скорее всего неведомые синдикаты яда умышленно придержали товар, желая вздуть цены.