Люди здесь — сырье. Машиной в этом производстве служит пресс, именуемый нуждой, а коммерческой продукцией — кровь, предназначенная для спасения человеческих жизней.

К восьми часам фабричный двор полон ожидающими.

— Ждут каких-то инспекторов. Говорят, многих могут не допустить.

— Слышали? Со следующего месяца по утрам не будет автобуса. Не хотят, чтобы он мозолил глаза в Санья.

— И все они, чтоб им… — с ненавистью сплевывает сгорбившийся мужчина в углу.

Кому адресована эта слепая, безотчетная злоба? Кто "они"? Воротилы частных фармацевтических фирм?

Министерство здравоохранения, с молчаливого одобрения которого процветает этот бизнес? Или газеты, вынесшие на свет "дело о желтой крови"?

Обитатели трущоб сами себе дали кличку "осьминог", за сходство с животным, которое, изголодавшись, пожирает собственные щупальца. Официальные бумаги скромно именуют их профессионалами. Но в час приема все они как один валят к столу регистрации для вновь пришедших.

— Фамилия? Адрес? Группа крови? — механически бубнит клерк, проворно заполняя карточку за карточкой.

Очередь встревоженно косится на недавно вывешенное объявление: "По указанию министерства каждому донору надлежит предъявить удостоверение личности". Но этим, как видно, новшества и ограничились. Бумажку на стене благополучно не замечают. А раз так, разве трудно всякий раз представляться новичком?

Закон запрещает продавать кровь чаще чем раз в месяц. Но токийские студенты-медики обследовали тридцать восемь "осьминогов" и установили, что двадцать семь из них делают это ежемесячно по двадцать — тридцать раз, а пять даже по сорок — пятьдесят раз. Значит, вместо допустимых двухсот кубических сантиметров крови из человека выкачивают по десяти тысяч. Когда одному инспектору рассказали об этом, тот не поверил:

— Это немыслимо с точки зрения медицины!

Зато врачи "скорой помощи" в трущобах Санья, выезжая на вызов, заранее знают диагноз, Если кто-то упал на улице — значит обморок от малокровия.

Тут действительно заколдованный круг. Сегодня на бирже труда не досталось работы — пошел продал кровь. Назавтра валит с ног, не дает работать слабость. Ничего не остается, как снова и снова сдавать кровь, постепенно превращаясь в вовсе не трудоспособного донора-профессионала.

— Защитники нашлись! — кричал в министерстве здравоохранения распалившийся владелец одного из "кровяных банков". — Да эти люди только благодаря нам и существуют. Без нас им и неделю не протянуть. Втолкуйте же газетам, чтобы они заткнулись со своей дурацкой шумихой!

Но замять "дело о желтой крови" не так просто.

Министерство здравоохранения смущено. А воротилы "кровяного бизнеса"? Встревожены, но не очень. Если "желтой крови" преградят путь в клиники, почему не использовать ее в косметических целях?

Можно, разумеется, оградить операционные от потока "желтой крови" и направить ее на изготовление средств от морщин. Но как, чем разгладить морщины на лицах тех, кто дожидается первого автобуса у ночлежек Санья? Пресс, выжимающий "желтую кровь", — это явление социальное. Тут медицина бессильна.

На пустыре за заводской оградой полным-полно людей. Всюду смех, песни. Дымятся костры, трещат хлопушки, с визгом носится принаряженная детвора. Во всей этой пестрой разноголосице четко выделяется веселый перестук деревянных, похожих на молота, пестов, который возвещает в Японии приближение Нового года.

Здесь и там расставлены огромные выдолбленные колоды. В каждую такую ступу вываливают решето распаренного риса, и, дождавшись своей очереди, мужчины начинают толочь его пестами.

Мужчины работают истово и согласно, словно бьют в ритуальный барабан. Подчиняясь безупречному ритму, женщины успевают после каждого удара подправлять вязкую массу, чтобы она не липла к краям.

Так толкут омоти — тягучие лепешки, которые в японских домах заранее заготавливают на все новогодние праздники. Старинный народный обычай воплощает радость единения семьи, которая не только непременно должна собраться за одним столом, но и сообща приложить руки к праздничной стряпне.

Сотни людей смотрят, как ест первую лепешку четырехлетний мальчуган с кумачовой, как у взрослых, повязкой на лбу. Да, здесь собралась одна большая семья, сообща приложившая руки, чтобы вскормить его. Ибо все четыре года, за которые малыш и три десятка его сверстников успели родиться, выучиться ходить и даже понять значение красной повязки, их родители не получали зарплату: они бастовали.

Незадолго до гулянья на пустыре мне довелось побывать в соседней школе, где среди детских прописей, развешанных по стенам, красовался плакат: "Пятая ежегодная конференция профсоюза "Ниппон рору". Собравшиеся, как водится, говорили об итогах и задачах, о членских взносах, о том, кого выдвинуть в новый состав исполкома. Но эта внешне столь обыденная конференция не могла не рождать волнения. В свое пятилетие вступал профсоюз, который, просуществовав на заводе меньше четырех месяцев, бастовал все последующие четыре года.

Когда активисты вышли на фабричный двор с красным знаменем, чтобы объявить о рождении профсоюза, они до последней минуты не знали, сколько металлистов откликнется на этот призыв. Всю подготовку пришлось вести скрытно.

Владельца завода "Ниппон рору" неспроста прозвали "Аоки-государь". Тщедушного вида старичок привык вести себя как феодальный владыка. Попытки создать профсоюз в 1946 и 1949 годах были им жестоко пресечены.

Едва опять завидев людей с алыми полотнищами, Аоки-государь коротко бросил: "Разогнать!"

Охранники кинулись выполнять приказ. Но толпа вокруг флага росла и росла. Шестьсот рабочих — половина завода — открыто встали в тот же вечер под профсоюзное знамя.

Такого Аоки не ожидал. Он был ошарашен, но от коллективных переговоров наотрез отказался: "Я нанимаю рабочих, я плачу им деньги, и если уж пошла такая мода, я же создам им и профсоюз, а с самозванцами никаких дел иметь не буду".

Владелец завода начал нечистоплотную возню. Не брезгая ни клеветой, ни угрозами, не скупясь на подачки, он любой ценой старался затащить другую половину рабочих в свой "профсоюз". А когда счел, что штрейкбрехеров навербовали достаточно, созвал общезаводской сход.

Аоки-государь был краток. Все знают, что рука у него тяжелая. Смутьянов на заводе не потерпит. Кому следует, уже отправлены письма об увольнении. Тем, кто завтра их получит, нечего являться на работу. Разве что сейчас раскаются, придут с повинной — тогда, может быть, будет поблажка.

Аоки умышленно не назвал ни имен, ни числа уволенных — надеялся расколоть коллектив, вызвать смятение в его рядах. Напрасно! Тут же на заводском дворе металлисты поклялись друг другу: если вздумают рассчитать хоть одного — бастовать всем профсоюзом.

Как боевой гимн впервые прозвучала только что сложенная в цехах песня:

Отправившись назавтра на завод, чтобы объявить забастовку, металлисты увидели, что ворота перегорожены шеренгой полицейских. Впереди нее, вызывающе помахивая дубинками, прохаживались молодчики в комбинезонах и касках.

Боясь, что рабочие займут оборону в цехах, Аоки уже с ночи вызвал отряд полиции, да еще нанял в помощь ей громил из "бамбукового колодца" — одной из гангстерских организаций.