«Товарищи удовлетворятся пирожками и бульоном?» Тем не менее банкет, как мне потом рассказала переводчица, прошёл на уровне. Наш режиссёр, получивший премию за прошлый фильм и будучи уверен, что и за эту картину он тоже её получит, взял расходы на себя. А утром следующего дня меня подловил художник-постановщик и сообщил, что у моего покойного деда были бы все основания гордиться мной. Только почтенный возраст избавил его от посещения окулиста и стоматолога.

Только не подумайте, что я на старости лет впал в маразм и начал говорить лозунгами. Вовсе нет.

Я о круговороте советского человека в природе. Призывался, скажем, юноша в армию, Родину защищать, но он вместо охраны рубежей Родины оказывается на заводе. И не просто на заводе, а там, где ни зэк, ни лимитчик работать не станут. Происходило это потому, что солдат не мог, как осуждённый уголовник, сказать: «Я здесь работать не буду, мне пайка от министра положена». Солдат, в отличие от него, зэка или лимитчика, существо подневольное: приказали – выполняй.

Примерно так, но в гораздо более щадящей форме, судьба поступила и со мной. Меня, в отличие от большинства работавших в жутчайших условиях солдат, отправили трудиться грузчиком на (выражаясь череповецким языком) деревообделочный комбинат.

Почему древесину обделывают, а не обрабатывают – нераскрытая тайна великая. Сказать, что я много и в поте лица работал, значило бы сильно погрешить против истины. В основном я отсыпался после ночных самоходов и трепался с приятной во всех отношениях крановщицей. Когда же на меня пытался наехать мой начальник, я нагло заявлял ему, что мне по сроку службы трудиться не положено. Меня не выгоняли с работы по простой причине – неизвестно кого пришлют на замену.

Так продолжалось до тех пор, пока не потребовалось отправить рабочих на уборку картофеля. И меня, как начальству хотелось думать, отправили на перевоспитание в колхоз. Но и там к ударному труду меня не приучили. Когда же с уборкой картошки без моей помощи было покончено, встал вопрос о моём трудоустройстве на комбинате. Меня, лентяя, натурально не хотели брать ни в один трудовой коллектив. Я свято верил в то, что дембель неизбежен, как крах капитализма, и что солдат спит, а служба идёт, и решил не переживать по этому поводу.

Ситуацию разрешил парторг цеха. Не зря отец мирового пролетариата утверждал, что нет преград для коммуниста. Меня отправили в служебную командировку на… мясокомбинат! Это как, оказалось, было суровое испытание. Я оказался один в женском коллективе.

В первый день они не допустили меня до работы, пока я не покушаю, как следует.

На второй принесли фотографии своих дочерей.

На третий стали зазывать в гости на предмет демонстрации своих, как они утверждали, красавиц.

Чтобы избавиться от прессинга, пришлось придумать байку о любящей жене, преданно ждущей меня дома. Ко всему прочему у меня произошёл замечательный разговор с начальником цеха, не упомянуть о котором я просто не могу. Разговор был короткий, буквально две фразы.

Начальник: «Твои друзья будут просить, чтобы ты приносил им колбасу. Я не прошу этого не делать.

Я прошу, чтобы я этого не знал». Я, довольно развязно, ему ответил: «Даже я об этом знать не буду».

Вы, наверно, меня осудите: мало того что несун, так ещё и хвастается! Это не совсем так. Прежде всего мне было стыдно трескать от пуза, когда мои друзья питались, мягко говоря, не совсем съедобной пищей. Но главное заключалось в том, что несли все и, если б я не поступал так же, меня бы элементарно сдали. Причём произошло бы это из легкообъяснимого страха перед непонятной ситуацией: в стае белая ворона.

Для примера приведу случай, происшедший с моим соседом в прошлой, гражданской, жизни.

Он в свои неполные восемнадцать устроился слесарем в автоцентр. На его глазах очкастому «ботанику» поменяли исправный глушитель на старый, но хорошо покрашенный, содрав за это бешеные деньги. Когда облапошенный частник уехал, он, сосед, стал стыдить товарищей по работе: мол, это нечестно. Те прямо ему заявили: «Или увольняйся, или будь как все, или посадим».

Наученный опытом соседа, я не стал испытывать судьбу. Время шло. Я числился на деревообрабатывающем комбинате, работая в колбасном цехе мясокомбината. Возвращаясь с работы, приносил дары колбасного производства. К этому времени появлялся Брофман, мой друг и душа любой компании, снабжённый бутылкой водки, презентованной очередной дамой, и начиналась пирушка. Но однажды, как ни странно, у нас осталась нетронутой палка сервелата, которую Миша решил вручить ротному. Завернув сервелат в газету, отправились в канцелярию ротного. Вошли. Миша протянул свёрток со словами: «Вот вам напильник, как обещал». Майор без вопросов положил «напильник» в стол и тут же выписал нам увольнительные до вечера. Не надо его осуждать: у него семья, которую надо кормить.

Чем от него отличается комбат, приказавший мне изготовить инкрустированный гербом письменный стол для штаба? Тем, что в одном случае это было для семьи, а в другом – на благо коллектива? Он мог сделать заказ, но от него потребовали бы ответной услуги. Нет, он поступил просто: похлопав меня по плечу, сказал: «Прояви солдатскую смекалку». Я проявил, не привыкать. Вручил деду-столяру баранью ногу, пообещав добавить колбасы после выполнения заказа. Бедный дед!

На радостях он обнял меня и тут же предложил обмыть сделку. Он рассказал мне, какой пир он устроит со своей старухой по этому поводу и на сколько им хватит этого мяса. Я по наивности спросил: «А что, в магазине такого нет?» Ответ был прост и безысходен: «Нет никакого». Стол я предоставил, за что был премирован первоочередным дембелем. И вот настал день, которого я ждал долгих два года. Я стою в шеренге почти свободных людей. Свободным я стану дома, сделав отметку в военкомате, а пока этого не произошло, я солдат со всеми вытекающими. К чему это уточнение? А к тому, что, пока я мысленно приближался к заветному дому, в дверях КПП появилась моя бригадирша с мясокомбината. Я в запарке забыл ей сообщить, что служба моя закончена, и она пришла узнать, по какой причине я отсутствую на работе. Несмотря на весьма прохладную погоду, я вспотел, слыша диалог комбата и бригадирши Оленьки. «Вы кто такая?» – «Я бригадир колбасного цеха, где работает ваш солдат. Вот он, в строю стоит».

Свет померк в моих глазах. Я уже видел себя в воронке комендатуры, увозящем меня на губу, оплакивая свой дембель в без пяти минут полночь тридцать первого декабря.

Но меня спас, как ни странно, тот самый стол, так понравившийся комбату: «Только в благодарность за прекрасный стол, который ты сделал, я тебя не отправлю на гауптвахту, но если через полчаса ты будешь в пределах города…» Я воспринял это как приказ и… Пуля меня вряд ли бы догнала. В мгновение ока я оказался за воротами части, в объятиях Оленьки, по совместительству моей бригадирши. Прощальная вечеринка, на которой присутствовали лучшие представители колбасного цеха и почти бывшие защитники Отечества, завершилась к вечеру следующего дня. Мы разъехались по домам, клятвенно обещая друг другу не прерывать завязавшейся дружбы. Но человек предполагает, а жизнь решает.

Судьба сложилась так, что я ушёл с «Ленфильма», но полностью порвать с «фабрикой грёз» я не смог. Здесь были люди, с которыми я разговаривал на одном языке. Здорово, когда тебя понимают с полуслова! Расставшись с киностудией, я вдруг понял, что она стала мне ещё ближе. Здесь я отдыхал душой. Однажды, как всегда после работы, я заглянул в студийное кафе. За одним из столиков сидели мои друзья. Я подошёл. «О, нашему полку прибыло, присоединяйся, мы как раз договор обмываем», – сказал один из них. Причина для «обмыть» была уважительная: Ершов взялся за очередную эпохалку. Этот режиссёр был известен тем, что делал фильмы исключительно по госзаказу, то есть агитки. Но даже их умудрялся снимать на самую низшую категорию. Например, кинофильм «Блокада» вообще хотели снять с проката, от полного краха спасла тематика ленты. На этот раз он взялся «изваять» подвиг челюскинцев. В процессе разговора я вспомнил о том, что мой дальний родственник был участником той экспедиции. Движимый самыми благими намерениями помочь, которые, как известно, ведут в ад, я, попрощавшись с друзьями, отправился в киногруппу. Там меня встретила давняя приятельница, которая отвечала за подбор актёров. Я ей рассказал, что жива ещё сестра моего родственника и, если надо, я могу её разыскать. Вдруг её воспоминания чем-то помогут. Её ответ поверг меня в шок. Она предложила мне сыграть моего родственника. «В уме ли ты, Яка? У меня же дикция, то есть полное её отсутствие, я камеры боюсь!» – «Не боги на горшках сидят (в смысле их обжигают), – был ответ. – Текста у тебя нет, будешь сидеть в кадре в общей группе. – «Но я же всё испорчу!» – «Такое не испортишь. Прочтёшь сценарий – убедишься. Положу я тебе по дружбе восемь рэ с полтиной, плюс пятьдесят процентов от репетиционных, это уж как водится. Вот тебе сценарий. Бороду не сбривай, уж больно ты в ней кондовый. Вот тебе договор, подписывай». Оказалось, что, пока я отнекивался, она втихаря уже составила договор. Подписал я договор – и обратно в кафе, к друзьям, которым я как бы между прочим сообщил о случившемся. Реакция была ожидаемой: гонца послал? И вот настал первый съёмочный день. Одели меня в костюм, затем гримёрная. После гримёрной повели меня представиться Ершову. Захожу в кабинет. В кабинете режиссёр беседует с Вельяминовым – он играет капитана парохода «Челюскин». Яка, обращаясь к Ершову, говорит: «Этот актёр будет играть Гаккеля». Я хотел обернуться, чтобы понять, о ком речь, но сообразил: это же я за Гаккеля, значит, это я – актёр. Дожил! Мой внешний вид режиссёра не устроил. Он приказал мне сбрить бороду и коротко постричься. Я вернулся в гримёрную. Меня подстригли, но тут встал вопрос, что делать с бородой. Гримёр – не парикмахер, у него для бритья ничего нет. То есть состричь бороду он может, а вот далее будьте любезны оперировать хозяйственным мылом, холодной водой и бритвой «Нева». Если бы эту пытку применял ШАБАК к арабам, заподозренным в причастности к терроризму, уверен, успех допроса был бы гарантирован. Но я не арабский террорист, поэтому, проклиная всех, самостоятельно сбриваю бороду, которую я берёг и лелеял одиннадцать лет. В конце самоэкзекуции я увидел в зеркале совершенно незнакомого мне перепуганного еврея. Он мне не понравился. Никакой солидности, интеллигентишка какой-то, подумал я. И вот я опять в кабинете Ершова. Там оживлённая беседа. «Простите, так пойдёт?» – спрашиваю режиссёра. «Что? Кто пойдёт? Куда? Вы кто?» – «Я Гаккель», – не совсем уверенно сказал я. «Вы?» – он улыбнулся, засмеялся, захохотал. Его поддержал Вельяминов, за ним – все, кто был в кабинете. Вельяминов хохотал до слёз, приговаривая «великая сила перевоплощения!». Я из уважения выдавил из себя кислую улыбку: мол, что с вас взять? Когда всё более-менее успокоились, Ершов спросил: «Вы актёр?» – «Он родственник Гаккеля», – вступилась за меня Яка. «Очень интересно, – сказал он. – Ну что ж, вы утверждены, скоро начинаем, идите в павильон».