К счастью, пока я медленно умирал, меня накачивали транквилизаторами. Это не только успокаивало боль, но и отгоняло мысли о том, что еще мне предстояло. Мне что-то снилось, но я едва ли не впервые за все время своего существования не мог вспомнить, что именно.

Хотя меня почти избавили от боли, состояние мое продолжало ухудшаться. Когда я в очередной раз пришел в себя, в комнату вкатили на тележке какое-то незнакомое мне устройство. Для работы оно нуждалось в источнике электропитания, причем, как я понял, обычных 220 вольт устройству было недостаточно. Кто-то заспорил о том, должна ли кровать, на которой я лежал, быть заземлена. Спор продолжался до тех пор, пока наконец один из присутствующих не заявил, что наручники, которыми я был прикован к металлическим боковинам кровати, прекрасно проводят электрический ток. Мне вдруг пришла в голову мысль, что меня собираются подвергнуть дефибрилляции, но затем я понял все.

Я пытался сопротивляться, но сил у меня совсем не осталось – свой протест я мог выражать, лишь издавая нечленораздельные звуки. К моему черепу с помощью скотча прикрепили несколько электродов, а один даже запихнули мне в рот. Кто-то предложил ввести мне седативный препарат, но ему возразили – мол, это может помешать добиться нужного результата. Какой-то санитар заклеил мне глаза. После этого мне оставалось лишь воспринимать происходящее исключительно на слух. Загадочный аппарат удалось запустить только с третьей попытки. А потом через мой еще живой мозг пропустили несколько тысяч вольт, чтобы начисто стереть мою память.

Я слышал, как перед этим кто-то сказал:

– Ну что, может быть, на этот раз обойдемся без накладок? Все готовы? Ладно, начали.

Затем мое сознание погасло.

До этого я всего однажды присутствовал при процедуре Забвения.

Это было в 1989 году. Процедура проводилась в одной из палат частной клиники Святого Николая в Чикаго. Мне было семьдесят лет. За несколько месяцев до этого мне диагностировали множественную миелому. Это произошло значительно позже, чем в моих предыдущих жизнях, и потому на этот раз, когда мне слегка перевалило за шестьдесят, я, чувствуя себя вполне прилично, стал больше обычного заботиться о своем здоровье. Я даже впервые за все время своего существования стал членом теннисного клуба.

Я приехал в Чикаго и пришел в клинику Святого Николая не по своей инициативе. Меня туда пригласили. Сделала это одна умирающая женщина. Акинлей. Я не видел ее с той самой ночи в Гонконге, когда ее служанка прыгнула с яхты в океан и утонула.

На меня надели стерильный халат, заставили тщательно протереть руки спиртом и лишь после этого проводили в палату. Впрочем, все это было бессмысленно. Состояние больной было безнадежным. Я не мог понять, как женщина, в крови которой было так мало лейкоцитов, до сих пор жива. Войдя в палату, где лежала Акинлей и где ей в ближайшее время предстояло скончаться, я сразу почувствовал, что смерть совсем близко.

У Акинлей выпали все волосы. Ее голый череп напоминал большое шишковатое яйцо. Глаза ее глубоко запали, высохшая плоть обтянула кости. По возрасту Акинлей была моложе меня, но тогда мне показалось, что рядом с ней я выгляжу словно ребенок, пришедший навестить умирающую беспомощную старуху.

– Гарри, – прохрипела Акинлей. – Долго же ты добирался.

Я придвинул к кровати стул и сел, хрустнув коленными суставами.

– Ты хорошо выглядишь, – едва слышно пробормотала Акинлей. – Возраст тебе к лицу.

– Как ты, Акинлей? Врачи мне ничего толком не сказали.

– Они мало что могут сказать. Вопрос лишь в том, какая из моих болячек убьет меня раньше. Все дело в моей иммунной системе. Но если ты собираешься сказать, что СПИД – это болезнь образа жизни, то ты идиот.

– Я вовсе не собирался этого говорить…

– Другие люди смотрят на меня так, словно я воплощение зла. – Наверное, Акинлей хотела взмахнуть рукой, но всего лишь шевельнула кончиками пальцев. – Они считают, что тот, кто заболел СПИДом, – какой-то урод, мразь. Лучше бы поменьше морализировали, а продавали побольше дешевых презервативов и объясняли людям, что надо ими пользоваться, чтобы не заразиться.

– Я готов подписаться под каждым твоим словом.

– Правда? Я вижу, ты в порядке, Гарри. Ты всегда был в порядке. Везунчик.

– Сколько тебе осталось жить? – поинтересовался я.

– Я ставлю на то, что меня прикончит пневмония – думаю, через пару дней. Если мне очень не повезет – через неделю.

– Пожалуй, я побуду здесь. Ты знаешь, я снял номер в отеле неподалеку…

– Черт побери, Гарри! Я вовсе не нуждаюсь в твоей жалости. Я просто умираю – что в этом такого?

– Тогда почему ты вызвала меня сюда?

– Я хочу забыть, – сказала Акинлей, и было видно, что она готовила эту фразу, много раз произносила ее про себя.

– Забыть? О чем?

– Обо всем.

– Я не понимаю…

– Гарри, не будь тупым. Я знаю, иногда ты прикидываешься идиотом, чтобы другие люди чувствовали себя более свободно, но сейчас это меня раздражает. Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Ты так стараешься не выделяться среди остальных, что делаешь это, даже когда разговариваешь со мной. Мне это неприятно. Зачем ты это делаешь?

– Ты вызвала меня сюда, чтобы спросить об этом?

– Нет, – ответила Акинлей и чуть пошевелилась в кровати. – Раз уж ты все равно здесь, я хочу сообщить тебе вот что. Твоя убежденность в том, что если люди находят тебя приятным человеком, пребывание в их обществе доставит тебе удовольствие, является глупой и наивной. Господи, Гарри, почему ты стал таким… лицемерным?

– Я могу уйти…

– Останься. Ты мне нужен.

– Почему я?

– Потому что ты такой любезный, такой правильный, – со вздохом ответила Акинлей. – Мне это нужно сейчас. Я хочу забыть.

Сцепив пальцы, я наклонился к ней:

– Тебе нужен кто-то, кто отговорил бы тебя от этого?

– Ничего подобного.

– И все же я чувствую, что должен попытаться.

– Ты не можешь сказать мне ничего такого, что я сама бы не сказала себе тысячу раз.

Склонив голову набок, я пощупал шов на рукаве моего больничного халата и, дернув за тесемку, затянул обшлаг на запястье. А потом сказал:

– Знаешь, я рассказал обо всем жене.

– Которой из них?

– Моей первой жене. Первой женщине, на которой я женился. Дженни. Она была простой смертной. Я рассказал ей про себя, и она меня бросила. А потом пришел мужчина, который хотел узнать будущее. Когда я ответил ему отказом, он был очень жесток со мной – настолько, что мне хотелось умереть, по-настоящему умереть, так, чтобы никогда больше ничего не видеть и не слышать. И не чувствовать. Это ответ на твой вопрос, почему я… стараюсь приспосабливаться к окружающей обстановке. Потому что это, похоже, единственно правильный вариант поведения.

Акинлей подумала немного, закусив нижнюю губу, а потом сказала:

– Глупый. Никто никогда не знает, что правильно, а что нет.

Немного о Забвении. Думаю, оно заслуживает особого внимания, потому что по сути это разновидность смерти. Пытаясь отговорить Акинлей, я рассказал ей об этом все, что она и так знала. Для нас смерть сознания – это несравненно хуже, чем смерть тела. Ее ждали боль и страх. Правда, потом, после, она не ощутила бы потери всего того, что составляло ее душу, ее суть, ведь она не помнила бы ничего из своих прежних жизней. Именно таким должен был оказаться результат процедуры Забвения. Но мы, знавшие Акинлей и считавшие себя ее друзьями, были бы очень опечалены тем, что тело ее продолжает жить, но самой ее больше нет. Впрочем, я сказал ей не все. Я не стал говорить ей, что Забвение – это бегство. Бегство от ответственности за все то, что она сделала за время своего существования. Мне показалось, что ей будет неприятно это слышать, но на ее решение это не повлияет.

Выслушав меня, Акинлей сказала:

– Гарри, ты очень добрый человек и делаешь все, что можешь. Но мы оба знаем, что я видела и сделала много такого, с чем просто не смогу больше жить. Я выключила свое сердце и отрезала то, что ты называешь душой, потому что и то и другое – слишком тяжкий груз для меня. Помоги мне, Гарри, – и, может быть, я смогу обрести их снова.