В квартиру Ричарда Лисла я проник в 9.12 вечера и расположился с пистолетом на коленях на стуле в гостиной, которая служила хозяину одновременно спальней и отчасти даже кухней.

Лисл появился только в 1.17 ночи. Он был не пьян, но слегка навеселе. Когда он увидел меня, мои руки в черных перчатках и пистолет с глушителем, весь хмель разом вылетел у него из головы. Я убедился, что перед лицом смерти инстинкт самосохранения оказывается сильнее алкоголя.

Мне надо было застрелить его сразу. Но когда я увидел его стоящим в дверном проеме, с ключами, висящими на указательном пальце, в шерстяной коричневой куртке поверх грубого зеленого свитера, с посеревшим от ужаса лицом, я на какой-то миг словно оцепенел. Я вовсе не собирался с ним разговаривать – мне нечего было ему сказать. Но в тот момент, когда я положил палец на спусковой крючок, он вдруг выпалил:

– У меня почти ничего нет, но я готов отдать вам все, что имею.

Я заколебался, затем снова поднял оружие.

– Не делайте этого, пожалуйста, – почти шепотом произнес Лисл, не зная, что мое решение окончательное и ничто не может заставить меня отказаться от его осуществления. Он упал на колени, по щекам его заструились слезы. – Я не сделал ничего плохого.

Я мгновение подумал над его словами. И выстрелил.

Мне понравились русские поезда.

Не из-за комфорта – его в них нет и в помине. И не из-за скорости – о ней тоже смешно говорить, если учесть, какие гигантские пространства им приходится пересекать. Дело в другом. Русские поезда, по крайней мере те, в которых мне довелось путешествовать ранней весной 1956 года, понравились мне по той причине, что трудности, которые приходится преодолевать их пассажирам, создают между попутчиками атмосферу настоящего человеческого единения. Благодаря этому долгая поездка кажется значительно менее скучной и утомительной.

Мои попутчики, вместе с которыми я с новыми документами ехал из Ленинграда на северо-восток, выглядели весьма бодрыми, хотя трудно было назвать их по-настоящему жизнерадостными.

– Место, откуда я родом – настоящее дерьмо, медвежий угол, – рассказывал Петр, семнадцатилетний парень, с большим энтузиазмом воспринимавший перспективу ежедневной одиннадцатичасовой работы в литейном цеху. – И само место, и люди там – дерьмо, по-другому не скажешь. Там, куда я еду, все совсем иначе. Там я стану человеком, буду заниматься серьезным делом. Там я встречу девчонку, которая меня полюбит. У нас с ней родятся дети, и у них будет нормальная жизнь.

– Петр у нас оптимист, – вставила Виктория, девятнадцатилетняя девушка, собирающаяся заняться изучением аграрной политики. – И я тоже. Знаете, как мои родители мною гордятся? Мама у меня не умеет ни читать, ни писать.

Громыхание деревянной коробки, в которой лежали костяшки домино, возвестило о появлении Тани. Мы тут же бросились в купе и стали готовиться к игре, продумывая свою будущую стратегию не менее тщательно, чем Наполеон планировал свою военную кампанию. У меня не было никаких иллюзий по поводу моих попутчиков. Я прекрасно понимал, что их энтузиазм вызван наивностью, а их представления о внешнем мире на редкость примитивны. Я легко мог представить, как Виктория, подобно Ольге, лет через пятьдесят будет раздраженно ворчать, что добрые старые коммунистические времена прошли. Но вот вопрос: можно ли наивностью оправдывать невежество? Сидя в купе, где пар от дыхания пассажиров белым снежным налетом оседал на окне, я снова и снова задавал себе этот вопрос и не находил на него ответа.

После семи часов почти непрерывной игры в домино разговоры в купе практически прекратились. Мои попутчики то и дело задремывали в сидячем положении. Зажатый с двух сторон телами сапожника и солдата, возвращающегося домой после окончания срочной службы, я раздумывал о том, каким должен быть мой следующий шаг. Я разыскивал таинственное место под названием Петрок-112. Было очевидно, что, если кто-то захочет мне в этом помешать, он легко сможет заранее просчитать мои действия. Поэтому вряд ли стоило надеяться, что с новыми документами я не привлеку внимания. Значит, мне, возможно, следовало поискать обходные пути.

Однако у меня были чистые документы, деньги и оружие, и это вызвало у меня такой выброс адреналина, что я решил идти напролом.

На вокзале дежурили военные, местные парни, в основном в звании рядовых. Их средний возраст составлял не более двадцати трех лет. Скорее всего, им передали мой словесный портрет, но моей фотографии у них, по всей видимости, не было. Я вынул из открытого рюкзака одного из моих попутчиков почти пустую бутылку водки, прополоскал жгучим напитком рот, побрызгал им, словно одеколоном, на руки и шею, втер немного в глаза, отчего они немедленно покраснели и стали слезиться, и присоединился к выстроившимся в длинный хвост остальным пассажирам, сходившим с поезда. Солнце уже садилось – его темно-оранжевый диск почти скрылся за горизонтом. Перрон был покрыт черно-серой смесью подтаявшего снега и грязи.

– Имя! – выкрикнул охранник в солдатской форме.

– Михаил Камин, – не вполне внятно пробормотал я, дыша водочными парами в лица проверяющих. – Где я могу найти моего двоюродного брата?

Охранник изучил мой паспорт – документ не вызвал у него никаких вопросов, – после чего внимательно уставился мне в лицо. Что-то в нем, по-видимому, показалось ему подозрительным.

– Снимите шляпу! – потребовал он.

Я послушно выполнил команду. Изображая пьяного, очень легко перегнуть палку. Помня об этом, я, стараясь не переигрывать, ограничился тем, что смял в руке поля шляпы, задумчиво пожевал верхнюю губу и уставился на проверяющего бессмысленным взглядом.

– Какова цель вашего прибытия? – заученно спросил он.

– Я к двоюродному брату приехал, – ответил я. – Помирает он.

– Кто ваш двоюродный брат?

– Его зовут Николай. Он живет в большом доме. Вы должны как-то на него воздействовать. В смысле дом у него здоровенный, а когда я как-то попросился к нему пожить немного, он меня не пустил.

Я выдохнул в сторону солдата еще одну солидную порцию сивушного аромата. Он сморщился и вернул мне документы.

– Проходи! – приказал он. – И проспись как следует!

– Спасибо, товарищ, спасибо, – пробормотал я и, спотыкаясь, вышел на покрытую слякотью улицу. Жидкая грязь тут же обильно забрызгала мне брюки.

Город, если только то, что открылось моему взгляду, можно было назвать городом, назывался Плоские Пруды. Его единственная улица состояла из жалких деревянных лачуг, утопающих в грязном снегу. Все это выглядело как пародия на городок из американских вестернов. Сразу становилось ясно, что Плоские Пруды – не станция, а полустанок, куда люди приезжают только для того, чтобы пересесть с одного поезда на другой. Дорог в обычном понимании этого слова в селении не было. Ими назывались узкие полосы, где грязь была более или менее плотно утрамбована колесами автомобилей и ногами людей. К двери единственного магазина была прилеплена бумажка с надписью «Яиц нет», а на крыльце стоял инвалид с костылями. Плоские Пруды являлись, судя по всему, последним оплотом цивилизации, за которым простирались дикие, неосвоенные земли. Единственным приметным строением в городке было приземистое здание рядом с железнодорожными путями, из труб которого в небо валил густой черный дым. В нем, как оказалось, находилась печь для обжига кирпичей, из которых возводились сооружения на территориях, расположенных к северу от Плоских Прудов, в частности, в поселениях под претенциозными названиями, такими как Институт-75 или Коммуна-32.

Сунув деньги водителю грузовика с кирпичного завода, который ехал на север, в Петрок-111, я забрался в почти полностью забитый кузов. Три часа мы ехали по прямому, как стрела, проселку, и кирпичи с шорохом и стуком ерзали и подпрыгивали всякий раз, когда колеса машины попадали на неровности дороги. От еще не остывших кирпичей веяло теплом, и под шум двигателя я едва не задремал. Наконец грузовик резко затормозил, и раздался веселый крик водителя: