Трудно сказать, сколько прошло времени – двадцать часов или всего два. В комнате снова появился Винсент. Сержант из той пары часовых, с которой я имел короткую беседу, остановился в дверях, настороженно глядя на меня через плечо своего начальника.

– Вы подумали? – спросил Винсент. – Решили что-нибудь?

– Конечно, решил, – небрежно ответил я. – Можете приступать. Вы будете пытать меня, а я в надежде остановить вас буду рассказывать вам всякую всячину, которая, по моему мнению, способна вас заинтересовать.

– Гарри, все может быть совершенно иначе. Назовите мне дату и место вашего рождения, и вам не причинят никакого вреда, клянусь вам.

– А вы понимаете, что в том, что мне предстоит, есть так называемая точка возврата? В какой-то момент ущерб, который будет нанесен моему телу, окажется настолько большим, что признание потеряет для меня всякий смысл. Вероятно, вы надеетесь сломать меня до того, как это произойдет.

Лицо Винсента потемнело.

– Что ж, как хотите, Гарри, – сказал он. – В том, что случится с вами дальше, будет только ваша вина. – С этими словами Винсент повернулся и вышел из комнаты.

Перед тем как сержант тоже шагнул за порог, наши с ним взгляды встретились.

– Они точно ничего не знают? – спросил я.

Сержант, не ответив, захлопнул дверь.

За меня взялись через несколько минут после ухода Винсента. К моему удивлению, пытка началась с применения химических препаратов. Сначала мне ввели какое-то вещество, парализующее диафрагму. В течение часа или около того я, обливаясь по́том, отчаянно боролся за каждый глоток воздуха, но каким-то чудом так и не задохнулся окончательно. Доза была рассчитана очень точно – Винсент воспользовался услугами настоящего профессионала. Мой палач, невысокий щуплый мужчина с аккуратно подбритыми усиками, демонстративно разложил перед собой на подносе орудия пыток так, чтобы я мог их видеть. После каждого этапа моих мучений он давал мне небольшую передышку. При этом он всякий раз негромко спрашивал меня, где и когда я родился, и с печальным видом покачивал головой, когда я отказывался отвечать. Вскоре я потерял всякий счет времени. В криках боли, которые я издавал, вероятно, не было ничего человеческого.

Сержант, стоя у порога, наблюдал за происходящим. Во время одного из коротких перерывов, когда мой мучитель решил освежиться, выпив воды, сержант подошел ко мне, пощупал мой пульс, проверил зрачки и едва слышно прошептал:

– Она знает, что я сел на поезд, идущий в Плоские Пруды, и поехал на нем до конечной станции. Это ничего?

Я лишь улыбнулся, дав сержанту понять, что он сам может без труда ответить на этот вопрос.

В какой-то момент, сразу после того как я снова был подвергнут пытке удушением, я увидел рядом с собой Винсента.

– Мне очень жаль, Гарри, – сказал он. – Очень.

Я попытался плюнуть ему в лицо, но в моем высохшем рту не оказалось ни капли влаги.

Винсент снова вышел.

В комнату принесли автомобильный аккумулятор – явно для того, чтобы использовать в качестве пыточного устройства. Вероятно, его тоже решили продемонстрировать мне заранее – в качестве средства психологического давления. Я в это время подвергался одновременному воздействию экстремально высокой температуры и истязанию звуком. Какой-то злой гений записал на диск невыносимую какофонию, которую меня заставляли беспрерывно слушать на протяжении бог знает какого времени. К этому добавили пытку бессонницей. Когда я, оглушенный, умирающий от жары, погружался в забытье, в комнату входили охранники и выливали мне на голову ведро ледяной воды.

– Вы добрый человек, – прошептал я, обращаясь к одному из них, когда он в очередной раз разбудил меня подобным образом. – Это то, что мне сейчас нужно.

Я то и дело терял сознание, но меня тут же приводили в себя. В какой-то момент я понял, что рядом со мной снова находится Винсент, и услышал его голос.

– Пейте, Гарри, пейте, – сказал он, и я почувствовал на губах мокрую губку. Вцепившись в нее зубами, я начал было впитывать живительную влагу, но тут же, овладев собой, выплюнул ее.

Потом палач вырвал мне ногти на ногах. Почему-то мне показалось, что его усики на этот раз были особенно тщательно подбриты и причесаны, и я представил себе, как он спит с сеткой на лице, чтобы во сне случайно не попортить безупречный внешний вид своего бесценного волосяного сокровища.

– Вы хороший человек, – шепнул я сержанту, когда он убирал у меня из-под ног залитый темной, почти черной кровью целлофан, на котором остались мои ногти. – Как скоро вы окажетесь на моем месте?

Он оглянулся через плечо, чтобы убедиться, что палач вышел из комнаты – немного отдохнуть и размяться.

– Я могу достать для вас яд, – прошептал сержант. – Это все, что я могу сделать.

– Этого достаточно, – ответил я.

Яд оказался обыкновенным мышьяком, каким обычно травят крыс. Меня, впрочем, это вполне устраивало. Палач, занятый дроблением мелких костей моих стоп, не сразу распознал характерные симптомы и заподозрил неладное только тогда, когда у меня отказали почки и печень и по моей коже разлилась неестественная желтизна. Когда до него наконец дошло, что происходит, я затрясся от хохота на своем стуле, обливаясь слезами.

– Идиот! – выкрикнул я. – Бездарь! Ты ни на что не годен!

Меня отвязали от стула. Палач сунул мне в горло пальцы, чтобы вызвать рвоту, но было уже слишком поздно. Когда в комнату прибежал Винсент, я лежал на полу в луже собственной крови и рвотных масс и продолжал смеяться. Сержант стоял у дверей, вытянувшись в струнку. Винсент посмотрел сначала на меня, потом на палача, потом на сержанта и понял, что произошло. Лицо его исказилось от ярости. Я думал, что он начнет кричать и топать ногами, но, к моему удивлению, этого не произошло. Он жестом подозвал из коридора двух санитаров и приказал им отнести меня в лазарет.

Его приказ был выполнен. В лазарете мне даже дали болеутоляющее. Женщина-врач, оглашая диагноз, смотрела в пол. Смеяться я уже не мог, но когда Винсент подошел к кровати, на которую меня уложили, растянул губы в улыбке.

– Все произошло очень быстро, – сказал он. – Я рассчитывал, что вы найдете способ покончить с собой не раньше чем через пять дней.

– Значит, все это продолжалось меньше пяти дней?

– Два с половиной.

– Боже правый. Кстати, сержант-охранник – хороший человек. Ему не нравилось то, что вы со мной делали. Если его расстреляют, пожалуйста, перед тем как это произойдет, извинитесь перед ним от моего имени.

Винсент выругался, просматривая мою медицинскую карту, – он все еще не мог смириться с тем, что спасти меня было уже невозможно. К этому времени приступы рвоты и судороги у меня уже прекратились. Я лежал на кровати совершенно неподвижно. Врачам удалось предотвратить паралич сердца, но моим почкам и печени пришел конец, а значит, шансов на выживание у меня не было.

– Его надо перевести в другое подразделение, – сказал Винсент. – Мне в отчетности покойники не нужны. Что ж, Гарри, теперь уже ясно, что я не смогу добиться от вас того, что мне было нужно. Мы сделаем все, чтобы ваша смерть была максимально безболезненной. Могу я вам чем-нибудь помочь?

– Я бы не возражал, если бы мне ввели еще морфия.

– Боюсь, вы уже получили максимально допустимую дозу.

– Ну и что? Какое это теперь имеет значение?

Винсент плотно сжал губы. Он явно избегал моего взгляда.

Что, подумал я, что еще со мной могут сделать за то короткое время, которое мне оставалось прожить? Я ощутил приступ тревоги.

– Винсент, – прошептал я, – что вы задумали?

– Извините, Гарри. Мне очень жаль.

– Вы повторили эти слова столько раз, что, наверное, даже мои вырванные ногти поняли, что вы сожалеете о происходящем.

– Мне нужно, чтобы вы все забыли, – сказал Винсент, по-прежнему не глядя мне в глаза.

Его слова так изумили меня, что я не нашелся что ответить. Винсент покачал головой, и я подумал, что он снова начнет извиняться. У меня возникло жгучее желание ударить его, но на это у меня не было сил. Винсент отвернулся и зашагал прочь, не оглянувшись даже тогда, когда я закричал.