Мир гибнет.

Криста в Берлине.

Миру приходит конец.

Должно быть, дело в одном из нас.

– Мир гибнет, – сказал я.

Шел 1966 год. Мы с Винсентом вот-вот должны были приступить к испытаниям первого реактора холодного ядерного синтеза.

По моему мнению, технология холодного ядерного синтеза могла спасти планету. Она была способна дать человечеству возобновляемый источник энергии, отходами которого были бы водород и вода. Между тем на улицах Лондона лица прохожих были серыми от смога. Над городами висела пелена дыма от сгоревшего угля, запущенные, неухоженные пляжи в окрестностях английской столицы были изгажены пятнами нефти, вытекшей из трюма затонувшего танкера. Через двадцать лет десятки лондонцев должны были умереть от вдыхания воздуха, отравленного разрушенным четвертым реактором Чернобыльской АЭС. Погибнуть должны были и тысячи несчастных, которых назвали «ликвидаторами», – тех, кто тушил пожар на атомной станции, разгребал и вывозил радиоактивную почву, возводил бетонный саркофаг вокруг испускающего смертоносное излучение уранового сердца реактора. Все это было еще впереди, но я знал, что даже тогда, когда это случилось, то есть во второй половине 80-х годов, ядерный реактор холодного синтеза будет всего лишь мечтой. Мы с Винсентом были готовы изменить эту ситуацию.

– Мир рушится, – сказал я, но Винсент вряд ли мог услышать меня в нарастающем жужжании генераторов.

Испытания закончились неудачей. Это означало, что решить одну из главных проблем, стоявших перед наукой в XX веке, в этой жизни нам не удастся. Оказалось, что даже наши с Винсентом возможности не беспредельны. Знание не может заменить мысль гения – оно может лишь ускорить ее полет.

– Мир гибнет, – повторил я.

Мы с Винсентом стояли на галерее, наблюдая, как прототип устройства, над созданием которого мы работали, утаскивают из демонстрационного зала в цех наладки.

– О чем вы? – рассеянно спросил Винсент, изо всех сил старавшийся скрыть свое разочарование.

– Я говорю – мир гибнет. Пройдет не так уж много времени, и моря закипят, а небеса обрушатся на землю. Конец света приближается, причем гораздо быстрее, чем должен. И в этом виноваты мы.

– Вы говорите, как наши друзья из клуба «Хронос». Они ужасные зануды.

– А что, если все это в самом деле из-за нас?

Винсент искоса посмотрел на меня, и я понял, что ошибался – он с самого начала слышал меня, несмотря на шум, создаваемый работающим оборудованием.

– И что из этого? – спросил он.

Через четыре дня я попросил отпуск.

– Разумеется, – сказал Винсент. – Я вас прекрасно понимаю.

Меня подвезли на военном грузовике до Петрока-111. Оттуда на другой машине я добрался до Плоских Прудов. И только тут до меня дошло, что я не покидал лабораторию Винсента в течение целых десяти лет. Окружающий пейзаж за это время стал еще более унылым и неприветливым, чем раньше. От немногочисленных деревьев остались только пни. Мне показалось, что даже разбросанные вокруг жалкие строения выглядели еще более мрачно, чем раньше. Из Плоских Прудов отправлялся всего один поезд в сутки. Городок был не из тех, где нормальный человек мог захотеть задержаться. Водитель отвез меня в дом своей матери. Та накормила меня бобами и рыбными консервами и рассказала все последние местные сплетни. Спать меня уложили под репродукцией картины, на которой был изображен пронзенный стрелами святой Себастьян.

В поезде, идущем в Ленинград, стояла тишина. Шумных юнцов вроде тех, с которыми мне довелось ехать во время моего путешествия на север десять лет тому назад, в вагоне не было и в помине.

На вокзале в Ленинграде, когда я наконец выбрался на перрон, меня никто не встречал. По косому навесу, установленному над платформой, барабанил сильный дождь. Выйдя из здания вокзала, я отправился на поиски ночлега, отметив, что за мной неотступно следуют двое мужчин с поднятыми воротниками пальто. Доведя меня до гостиницы, они остались на улице и дежурили там под дождем всю ночь, прячась в тени здания. За те несколько дней, которые я провел в городе, я научился различать типов, которые, время от времени меняясь, ходили за мной по пятам. Всего их было шестеро. Я придумал им клички – Борис один, Борис два, Тощий, Толстый, Запыхавшийся и Дэйв. Последнего я мысленно окрестил таким образом по той причине, что он внешне был поразительно похож на одного ирландца, Дэйва Эйтона, инженера-экспериментатора из нашей лаборатории. Однажды Эйтон случайно прожег мое пальто серной кислотой и, опасаясь моего гнева, в тот же день раздобыл в магазине точно такое же новое, вышил на нем мое имя и даже попытался сымитировать пятна от кофе и химических реактивов на рукавах и на спине, которые делали мое пальто легкоузнаваемым. Помнится, меня так поразило, сколько усилий было затрачено ради того, чтобы я не обнаружил подмену, что я почти не рассердился. Советский Дэйв заслужил мои симпатии тем, что выполнял свою работу совершенно открыто, нисколько не заботясь о том, чтобы остаться незамеченным. Остальные, особенно оба Бориса, которые были похожи друг на друга как две капли воды, одинаково одевались и даже одинаково двигались, пытались вести за мной наблюдение незаметно. Дэйв же, напротив, не только не пытался маскироваться, но и, поняв, что я его увидел и узнал, широко улыбался мне с другой стороны улицы, тем самым словно бы давая мне понять, что осознает всю бесполезность своего занятия. Наверное, в другой ситуации мне было бы приятно посидеть и дружески поболтать с ним где-нибудь в ресторане – например, послушать его рассказ о том, как и почему он стал работником органов госбезопасности.

В течение нескольких дней я изображал из себя туриста. Как-то раз в одном из немногочисленных местных кафе, где посетителей кормили приготовленной на разные лады цветной капустой, я с удивлением увидел группу британских старшеклассников – разумеется, в компании сопровождающих, не спускавших с них глаз.

– Мы здесь по культурному обмену, – пояснил один из них, с сомнением ковыряя вилкой бледно-зеленую массу у себя в тарелке. – Мы уже проиграли в футбол и в хоккей. Кроме того, мы проиграли в плавании и в легкой атлетике. Завтра мы должны отправиться на морскую прогулку, где, вероятно, нас победят еще и в гребле.

– Вы что же, спортсмены? – спросил я, с любопытством глядя на парня, с которым заговорил, и его приятелей. Все они, на мой взгляд, выглядели чересчур упитанными для молодых людей, серьезно занимающихся спортом.

– Нет, что вы! – воскликнул он. – Мы изучаем иностранные языки. Я отправился в эту поездку только потому, что рассчитывал увидеть Зимний дворец. Да вот беда, вчера вечером Говард выиграл у одного из наших противников в шахматы, и это вызвало целый переполох. В общем, мы попросили Говарда больше не выпендриваться, а то нам вообще ничего не покажут.

Я пожелал всей компании удачи и, попрощавшись, вышел на улицу.

В тот вечер у дверей моего номера меня ждала проститутка. Она сказала, что ее зовут Софья и что ей уже заплатили. Затем с ходу сообщила, что является тайной поклонницей творчества Булгакова и Джейн Остин. После этого она – снова без всякого перехода – попросила меня, как человека образованного, поговорить с ней по-немецки – ей, видите ли, хотелось отшлифовать свое произношение.

Интересно, подумал я, кому пришла в голову идея ее ко мне подослать – советскому Дэйву или Винсенту. Тем не менее, поскольку она казалась вполне здоровой, я решил провести с ней время, дав ей щедрые чаевые.

– Чем ты занимаешься? – спросила она, глядя на свет фар, отражающийся на потолке.

– Я ученый.

– В какой области?

– Я ученый-теоретик.

– Теоретик? – Она рассмеялась, но тут же смущенно умолкла, видя, что я даже не улыбнулся. – И что за теории ты придумываешь?

– Теории, которые объяснили бы все на свете, – сказал я. – Когда я был молодым, я думал, что на мои вопросы ответит Бог. Не найдя ответов у Бога, я стал искать их у людей, но все они отвечали мне: «Расслабься, живи как живется».