Выслушав меня, Винсент улыбнулся.

– Что ж, ладно, – сказал он. – Ваш ответ меня удовлетворил.

Даже сейчас, говоря об этом, я не могу и не хочу лгать. Я проработал над созданием квантового зеркала десять лет.

Для калачакра это ничтожно короткий срок. Но на этот раз для меня все было иначе. Десять лет – это три тысячи шестьсот пятьдесят дней, и каждая минута, каждый миг на протяжении всего этого времени были для меня… открытием.

В течение многих десятков, сотен лет я не работал, а только делал вид, что работаю. В более ранних жизнях я был врачом, университетским профессором, шпионом – но все эти профессии нисколько не увлекали меня и уж тем более не способствовали познанию окружающего меня мира. Начав сотрудничать с Винсентом, я впервые узнал, какие ощущения испытываешь, когда работа на самом деле становится твоей жизнью.

Я был по-настоящему счастлив. Более того, я впервые понял, что такое счастье. Условия были далеко не идеальными – все же мы вынуждены были учитывать особенности государства, в котором нам приходилось жить, и системы, в которой нам приходилось работать. Но это не создавало мне никаких проблем. Моя кровать была мягкой, одеяло – теплым, пища – сытной, хотя ее и готовил не кулинарный гений. Дважды в день мы по настоянию Винсента поднимались наверх и проводили некоторое время на солнце. Выходили мы на улицу и тогда, когда солнца не было и с севера дул ледяной арктический ветер. «Нельзя отрываться от природы, Гарри!» – кричал в таких случаях Винсент.

Мы выходили на прогулки даже зимой. Я, ежась от ледяных укусов мороза, с заиндевевшими бровями и ресницами, бродил, подгоняемый Винсентом, по территории базы, а он шагал рядом, твердя одну и ту же фразу: «Зато представьте, как нам будет хорошо, когда мы вернемся в помещение». Я бы с удовольствием сказал в ответ что-нибудь язвительное, но на улице было так холодно, что я боялся открыть рот и потому молчал.

Коллектив принял меня хорошо – потому что меня хорошо принял Винсент. Сотрудники мало разговаривали между собой, но через некоторое время я понял, что Винсент собрал вокруг себя выдающиеся умы.

– Пять жизней, Гарри! – не раз восклицал он. – Еще каких-нибудь пять жизней, и мы добьемся своего!

Правда, произносил он эти слова только в те моменты, когда никого другого, кроме меня, поблизости не было. Мы, однако же, были еще очень далеки от каких-либо качественных прорывов в нашей работе. Поначалу мы работали над отдельными составными частями нашего будущего детища, каждая из которых была революционной для своего времени. Собранные вместе, они, по выражению Винсента, должны были «дать двадцатому веку такого пинка, чтобы он вылетел в двадцать первый».

– Я планирую создать внутренний Интернет к тысяча девятьсот шестьдесят третьему году, – говорил он, – а к шестьдесят девятому – микропроцессоры. Если нам немного повезет, микрочиповый этап в эволюции компьютерной техники мы пройдем к семьдесят первому году. А к семьдесят восьмому, если будем следовать графику, вплотную подберемся к созданию нанопроцессоров. Я умру где-то в районе две тысячи второго года. Но с учетом хорошего старта, сделанного в этой жизни, в следующий раз, надеюсь, мы создадим микропроцессоры уже к концу Второй мировой войны. В моей следующей жизни я собираюсь обосноваться в Канаде – со мной в последнее время почти не работали талантливые канадцы, надо будет восполнить этот пробел.

– Все это очень хорошо, – сказал как-то я, когда мы с Винсентом сидели у него в квартире и играли в трик-трак, – но когда вы говорите, что возьмете все открытия, сделанные в этой жизни, и воспользуетесь ими в следующей, это подразумевает, что вы сможете во всех подробностях вспомнить все спецификации, диаграммы, уравнения – словом, все детали, даже самые мелкие.

– Разумеется, – кивнул Винсент.

Я бросил кости. Сказанное Винсентом поразило меня до глубины души.

– В-вы что, м-мнемоник? – спросил я, заикаясь от изумления.

– Я – что? – переспросил мой собеседник.

– Мнемоники – это те члены клуба, которые помнят абсолютно все.

– Что ж, в таком случае да. Именно так и обстоит дело. У меня есть такая способность. Вы удивлены?

– Но ведь мы… большая редкость, нас очень мало.

– Ну да, я так и думал. Кстати, должен вам сказать, Гарри, что ваши воспоминания о том времени, когда вы были ученым, исключительно точны, просто безукоризненны. Вы для нашей команды – настоящая находка.

– Спасибо.

– Но, насколько я понимаю, вы все же кое-что забываете?

– Да, забываю. Например, я не могу вспомнить, чей сейчас ход – ваш или мой.

Почему я солгал? Может быть, по привычке, приобретенной за долгие годы?

А может, к этому меня подтолкнул рассказ Вирджинии о другом мнемонике, Викторе Хенессе, отце катаклизма, который помнил все и использовал эту свою способность для того, чтобы разрушить существующий мир? Что ж, очень возможно.

Миру приходит конец. В моей памяти всплыл разговор с Кристой в Берлине. Но это было уже не важно. Рано или поздно всегда приходит смерть. Избежать ее нельзя. Если наградой за то, что мы делаем, станет ответ на самый важный в мире вопрос – кто мы и зачем пришли в этот мир, – за это стоит заплатить смертью. Даже если она придет навсегда. Именно эти слова я сказал себе тогда во мраке русской зимы.

Мы с Винсентом достигли совершенства в умении сохранять в тайне тот факт, что наши головы были буквально набиты технической информацией, опережающей свое время. Нам обоим были известны все, даже мельчайшие детали теоретических и имеющих прикладное значение открытий, которые будут сделаны через двадцать-тридцать лет (я частенько выписывал мелом на доске кое-что из своих воспоминаний на эту тему, чтобы освежить в памяти цифры). Наше искусство состояло в незаметном внедрении уже известных нам идей в головы талантливых ученых, которых Винсенту удалось собрать в своей команде. Нам раз за разом удавалось сделать это таким образом, что научные прорывы, которые за этим следовали, становились результатом их собственных усилий. Для нас с Винсентом это стало своеобразной игрой, чем-то вроде соревнования. Нередко мы прибегали к этому фокусу для того, чтобы усовершенствовать оборудование, которое использовалось на объекте. К примеру, нам был нужен электронный микроскоп. С концепцией, положенной в основу этого устройства, мы с Винсентом были знакомы, но, разумеется, ни он, ни я не знали, как ее следует применить для того, чтобы получить революционный по меркам того времени прибор для исследований. Мы подбрасывали основную идею нашим помощникам, а они находили ей должное применение. Точно так же мы поступили, когда нам потребовался сверхмощный ускоритель элементарных частиц. Иногда для того, чтобы мысли членов нашей команды двинулись в нужном направлении и привели к искомому результату, достаточно было лишь намека, сделанного в ходе какой-нибудь дискуссии. Жадные до успеха молодые ученые были слишком увлечены, чтобы задуматься о том, почему наша лаборатория печет серьезные, а подчас и выдающиеся научные открытия, словно пирожки.

– К концу этой жизни, – говорил Винсент, – я хочу иметь в своем распоряжении технологии две тысячи тридцатого года. Видите, я мыслю по-коммунистически – любой коммунист должен иметь долгосрочный план работы.

– А вас не беспокоит вопрос о том, какое применение найдут эти технологии после вашей смерти? – поинтересовался я.

– Нет такого понятия – «после моей смерти», – мрачно буркнул Винсент.

Должен признаться, что меня это беспокоило очень сильно. Вспоминая наши предыдущие дискуссии о природе калачакра, я снова и снова задавался одними и теми же вопросами: кто мы, откуда мы взялись и зачем пришли в этот мир? А что, если в самом деле существует бесконечное количество параллельных миров, которые мы меняем своими делами и поступками? Если так, то наши действия действительно должны были иметь более чем серьезные последствия, о которых мы, однако, никогда и ничего не могли узнать. Значит, нельзя было исключать, что где-то существует вселенная, в которой Гарри Огаст в свой пятьдесят пятый день рождения повернул не направо, а налево. А где-то – вселенная, в которой после смерти Винсента Ранкиса постсоветская Россия получила в свое распоряжение технологии, опережающие свое время на десятки лет.