В сущности, я это знаю. Папа Ло знает, но не говорит. Знает и Шотта Шериф, но вам ведь известны случаи, когда кто-то перестает рассказывать анекдот, потому как вычислил, что вы уже знаете его конец? Разница в том, что я его реально не знаю. На краю моей кровати сидит человек в рубашке цвета морской волны. С Папой Ло я прежде уже встречался. Крупный мужчина, становящийся еще крупнее, когда раскрыляет руки и обнимает всех подряд. Я сам не хлюпик, но даже я опешил от медвежьей хватки этого громилы. «Здесь все в безопасности! Мир и любовь – единственные вибрации, которые мы испускаем!» – сказал бы он, а затем спросил, что там поделывает Мик Джаггер – не заперся ли на небольшой «трах-трах» с чернокожей красоткой. Мне было достаточно двух минут, чтобы срисовать одного из его адъютантов, бдящего у двери потайной комнатки «Студии 54».

– Ты не слышал «Некоторых девушек»?[177] Для них это подлинное возвращение к форме.

– Каких девушек я только не слышал…

Вот и все, что я написал на этот счет. А затем – скачок вперед к событиям нескольких минувших дней. Я еще никогда не видел, чтобы этот крупный мужчина выглядел таким маленьким. У него не было даже энергии сказать Жрецу, чтобы тот снова привел к нему того белого, бомбоклат, парня. Он не хотел рассказывать о полицейском снимке того парня. Не хотел разговаривать о полиции. Он выглядел так, как выглядят пожилые люди, которые знают слишком много или же наконец вошли в тот возраст, когда весь мир для них уже не загадка. Им уже известно дерьмо между людьми, и почему мы все такие подлые, грязные и мерзкие, и какие мы на самом деле гнусные твари – такая вот умудренность, что с определенным возрастом приходит к людям. Причем для этого необязательно быть стариком – Папа Ло не так уж и стар, в гетто вообще не доживают до старости. Причиной всему возраст постижения – как оно подступает, я не знаю, но что-то большое, с сединой, и тебе просто становится ясно, что кажилиться бессмысленно. Эти внешние изменения проступили в нем на протяжении всего одного года, отчего вид у него стал изможденный. Вернее, умаянный.

– Почему полиция убила твоего зама?

– Почему розы красные, а фиалки фиолетовые?

– Не догоняю.

– «Y» – кривая буква с длинным хвостом. Обрезать ей хвост, и получится «V». «В» значит «вагант». Вот ты и есть вагант, то есть бродяга[178].

– Как им удалось его угрохать?

– Я слышал, из двух-трех стволов. По-твоему, этого недостаточно?

– Ты думаешь, вашего парня сдала ННП?

– Что?

– Нацпаты. Это не они слили твоего парня? И почему договор не уважила полиция?

– Белый парень, ты хохмач. Кто сказал, что под тем договором подписывались фараоны?

– Пожалуй, ты прав.

– Ха-ха. Ну, белый, спасибо на добром слове.

Он действительно был прав. Шотта Шериф тоже на меня поглядел, когда я пробросил насчет смерти того зама. И взгляд у него был такой же, как у Папы Ло.

– Плохие времена для кого-то времена хорошие, мой мальчик. Для кого-то плохо, а для кого-то хорошо.

– Кто же слил того парня полиции?

– Гм. Ты видел в свой приезд Джоси Уэйлса?

– Всего один раз.

– Он живет на другом конце. Поспрашивай лучше его.

– Об этом? Джоси Уэйлса?

– Об улице я больше ничего не знаю. Миру конец.

– Миру между кем? Ты можешь сказать четко? Можно я задам еще несколько вопросов? А, Папа?

Видимо, нет. Джоси Уэйлса мне искать не пришлось, он нашел меня сам. Не успел я выйти от Папы Ло и сделать ноги (несложно догадаться, почему я поступил именно так), как уткнулся в двоих дюжих молодцов. Один, бритый налысо, на меня даже не взглянул, а лишь ухватил за руку и молча повел вдоль улицы. Второй – крупнее и толще, с детскими кудряшками, – лаконично сказал: «Дон хочет с тобой говорить». «А Папа Ло разве не дон?» – хотел спросить я, но не стал. Лысый в синем, курчавый в красном деловито зашагали по бокам. Кино, да и только. Точнее, не кино, а мультфильм. Люди на улице отводили взгляды. Те, кто попадался навстречу, просто отворачивались, почти все. Лишь две женщины и один мужчина не отвели глаз, а смотрели куда-то сквозь, меня словно и не видя. Как будто я призрак или чужак, которого выдворяют из города. Каждая ямайская деревня – захолустный городок в миниатюре. Меня доставили к жилищу Джоси Уэйлса, завели в переднюю дверь, но никто не сказал, где можно сесть. К крайнему из трех больших окон гостиной здесь прилеплен календарь «Эссо» (единственные окна в округе без трещин и пробоин от камней). На окнах красно-желтые занавески в цветочек; чувствуется рука женщины.

– Занавески какие милые. Хозяйка повесила?

– Вопросов ты, белый малый, задаешь тьму. Не подустал?

– Гм, я вообще-то не…

– Шныряешь тут со своей черной книжечкой. Ты прямо все-превсе в нее записываешь?

Я слышал, что Джоси Уэйлс высокого мнения о своем английском.

– Где ты так говорить выучился?

– Ну, а ты где научился срать?

– А?..

– Хуй на. Самые умные вопросы на конец приберегаешь?

– Извини, я… я… я…

– Ты… ты… ты…

Все это время я не вижу ничего, кроме обернутой полотенцем головы человека, который сидит на диване и смотрит совсем в другую сторону. Дон у себя дома, где в недрах мышкой затихла сожительница. Откуда, блин, исходит этот голос?

– Дай губам отдых, устал небось. Присаживайся, белый малый.

Я присаживаюсь на стул у передней двери.

– У вас в стране что, в домах под дверями сидят? А гостиные на что?

Я перехожу в гостиную, если можно таковой назвать небольшую зону размером с приемную врача. Серый диван здесь по-прежнему обтянут фабричной полиэтиленовой пленкой. Хозяин дома сидит один, без хозяйки – взгляд вначале выхватывает майку-сеточку, затем крупные руки, стягивающие с головы полотенце. Рассеянным движением он протирает им голову и отбрасывает (видимо, здесь заведено, чтобы за ним подбирала женщина). Джоси Уэйлс. Крупный мужик, но менее плотного сложения, чем Папа Ло, а глаза неожиданно узкие, как у азиата. Живот под майкой-сеточкой начинает выпирать. «Сеточка» – почти что молодежная униформа гетто, хотя, видимо, он носит ее только дома. Когда ямайский криминальный авторитет поднимается, это прежде всего становится видно по его гардеробу. Выходя из дома, он непременно надевает сорочку, как будто в любую минуту может угодить в суд.

– Ручка при тебе всегда наготове?

– Да.

– Я знаю, кое у кого так же обстоит со стволами. Двое из них как раз сейчас стоят под окнами.

– А у тебя разве не так?

– У ствола изо рта не вылетает ничего хорошего. Ты-то у себя эту способность развивать думаешь?

– Какую?

– Подвижность. Гибкость рефлексов, способность вовремя пригибаться.

– Не понимаю, о чем речь.

– Ну как. Я ж сейчас только сказал, что у ствола изо рта ничего хорошего не вылетает.

– Я это услышал, мистер Уэйлс.

– Мистером Уэйлсом меня зовет только судья. Лучше Джоси.

– Хорошо.

– Как я уже сказал, у ствола изо рта не вылетает ничего хорошего…

– Я уже слышал.

– Тебе что-то в жопу впилось, что ты меня перебиваешь? Как я уже говорил, и повторяю еще раз, у ствола изо рта не вылетает ничего хорошего. А тебя, задрота эдакого, я насквозь вижу. Вон как зенками блёкаешь – видно, не ожидал таких слов из уст дона.

– Я не…

– Да нет, бро. Без всяких «не». Длилось это всего секунду, так что почти никто и не усвоил. Но ни одно из трех моих имен не для этого большинства. Ты-то и сам, наверное, не ухватил.

– Наверное, нет. Сноровка не та.

– То-то. Люди вроде тебя ничего особо не видят. Всегда, чуть что, сразу выхватывают свою черную книжечку и ну чирикать в ней строчки. Не успел еще из самолета выйти, а уж пишет рассказик. Теперь вот ты ищешь, какую еще можно приплести хрень, чтобы сказать: «Смотри, Америка, вот как идут дела на Ямайке».

– Скажу, что не все журналисты такие.