– Нет, не всё, Мегрэ ты хренов.

– Эту песню я уже отпел.

– Да? А мне думается, стукачок, что ты еще лишь горлышко прочищаешь.

– Нынче на тот холм даже Господа Бога не пустят.

– Что там с концертом?

– Полный полицейский эскорт туда и обратно.

– А назавтра?

– Не знаю.

– Говори, козлота.

– Назавтра он должен улететь. У них для него частный самолет.

– На когда?

– Полшестого, шесть.

– Утра или вечера?

– А ты как считаешь?

– Куда?

– Никто не знает.

– Стартует целый самолет, а никто не знает, куда он летит? Ты человека из гетто опять за идиота считаешь?

– Босс, я реально говорю: никто не знает. Даже люди в аэропорту. Они даже не в курсе, что Певец думает вылетать.

– Это что, типа, топ сикрет?

– Еще секретней, чем цвет трусов у королевы. Нам и то известно только потому, что наш человек в машине с ними притворился, будто задремал, и подслушал их разговор. Белый менеджер сказал им там на холме, что, как только концерт закончится…

– То есть официально. Сам концерт будет или нет?

– Да ничего тут официального. Просто выстраивают, как да что, на всякий случай. Короче, менеджер говорит: как только концерт заканчивается, ему в порт подается борт. Только спозаранку, пока аэропорт еще не открылся.

– В аэропорт Нормана Мэнли или «Тинсон Пен»?

– Мэнли.

– Международный, значит.

– Ты можешь настроиться на волну полиции, они там по рациям базарят.

– Да, но только зачем мне…

– Ты все-таки настройся. Прямо сейчас.

Шесть утра; аэропорт смотрится, как первые кадры из ковбойского фильма. Не хватает лишь свиста ветра и сиротливого перекати-поля. Небо цвета текилы, с розовинкой. Мы с Тони Паваротти ждем на лестнице в зал вылетов. Там, типа, смотровая площадка. Кто-то додумался сделать здесь стену на манер шахматной доски, как раз под ствол винтовки в пустом квадрате. Да еще и тень хорошая, в которой нас не видно. Паваротти поначалу переходил от места к месту, примеривался, пристраивался. Угол наводки был ему не очень по душе. Сам самолет уже ждал на взлетной полосе. Паваротти затих – правая рука на спусковом крючке, левый глаз приник к прицелу.

На дистанции у конца взлетки дежурят два джипа МО Ямайки с четырьмя или пятью солдатами, двое из них с биноклями. Солдаты расположились за машинами. Я их заметил сразу, как только вышел на площадку обозрения. При виде солдат в карауле я представил, как Певец сейчас держит путь с холма белых людей. Выражение его лица, когда он просыпается и не видит вокруг себя полиции. Наверное, он выслал вперед двоих-троих своих братьев-растаманов посмотреть, безопасна ли дорога, из чего следует, что он со своей «правой рукой» спускается с холма без сопровождения. Без солдат, смотрящих в бинокли. Насчет фараонов всегда можно предположить один из двух раскладов: (1) ты кидаешь им бабки на банковский счет или суешь в задний карман, и проблема снята; и (2) они всегда покупаются по сходной цене. А вот насчет солдат этот вопрос неясен. Они стоят вроде как на наблюдательном посту, хотя, может статься, просто ожидают. Может, пилот подзовет их к себе?

– Обязательно сними его до того, как солдаты подъедут.

Паваротти кивает.

Шесть ноль две. Все, кроме солнца, ждут Певца. На секунду возникает чувство, будто я жду процессию; кортеж из машин вроде той зернистой кинохроники насчет Кеннеди в Далласе[190], которую каждый ноябрь крутят по телику. Певца ждут все. Не только я, не только солдаты, не только Тони Паваротти или самолет, но и Питер Нэссер, и Доктор Лав, и тот телефонный номер Медельинского картеля, по которому я сам ни разу не звонил. Но затем плавно возникает мысль: а чего именно все, собственно, ждут, его следующего шага или моего? Кто в этом кадре реальная танцующая обезьяна? Чье предстоящее движение вызывает у всех ажиотаж? И если люди командуют тебе «прыгай» и ты подскакиваешь на нужную высоту, скажут ли они «хватит, с тебя достаточно», или же навсегда перестанут тебя уважать, сочтя, что ты поступил не по-мужски, и скажут: «Пошел ты на хер, гнусная тварь, не скачи больше ни для кого». Проблема в доказывании себя состоит в том, что вместо того, чтобы оставить тебя в покое, люди так и не перестанут подкидывать тебе все новые, все более сложные вызовы для преодоления, для доказывания себя. Всякую хрень, пока все это не начнет напоминать комедийный сериал. Или вообще анекдот.

Тони Паваротти трогает меня за плечо. Он здесь. Он и еще один раста идут к самолету. Все вокруг будто застыло – движется лишь пыль, которую они взбивают. Аэропорт по-прежнему пуст и до семи утра не проснется. Идут они неторопливо, при ходьбе озираются; постояли – пошли дальше. Певец смотрит то на самолет, то по сторонам, а раста за ним идет как бы спиной вперед – проверяет, нет ли чего сзади. Завидев армейский джип, оба останавливаются. Ни один не шевелится. Тони Паваротти ведет их на мушке, намечая цель. Палец обвивается вокруг спускового крючка. Певец смотрит на солдат и что-то говорит расте. Они возобновляют движение, но идут еще медленней, останавливаясь прямо перед самолетом. Может, ждут, что кто-то из него выйдет. Я помню, что Тони Паваротти мои указания не нужны. Слышу металлический щелчок.

– Стой.

Паваротти смотрит на меня, смотрит на тех двоих, что сейчас бегут к самолету.

– Не парься.

Они взбегают в самолет и вынуждены сами закрыть за собой дверь.

Когда назавтра у меня раздается два звонка, я отсекаю их одной короткой фразой: «Он так нужен вам мертвым – вот вы и убивайте».

Сейчас я сижу у себя в гостиной в ожидании, когда зазвонит телефон. Лучше, если б он зазвонил поскорей – тогда я смогу сразу перестать думать. Время действия – не время для раздумья. За чей счет будет звонок? До моего отхода ко сну телефон должен позвонить трижды. Без звонка не настанет даже завтра. Я сижу, жду звонка, и тут мне в голову приходят мысли о Певце; я едва сдерживаюсь, чтобы не чертыхнуться. Этот человек так никогда и не узнает, что два раза был на волоске от того, чтобы я его прикончил. Как я его отпустил, потому что знал: как только он сядет на тот самолет, то обратно уже не вернется. И все же в семьдесят восьмом году он вновь сошел по трапу и даже, кажется, вызвал переполох на таможне. Через два года Питер Нэссер как следует подумал, прежде чем прийти ко мне брешущим псом с человечьим голосом. Примечательно, что он стал все время звать меня «самбо»; я даже проверил, не стало ли карболовое мыло отбеливать мне кожу. Последнее время я перестал им пользоваться, что сильно обрадовало мою женщину, а то она чувствовала себя так, будто спит в больничной палате. Не знаю, что удивило Нэссера больше: возвращение Певца с еще одним концертом или то, что я был в курсе насчет его приезда раньше, чем этот опездол.

– Вся эта хрень в виде мирного договора, ты к ней как-то причастен?

Мы сидим в стрип-клубе «Розовая леди», который ему нравится как-то даже чрезмерно. Ни одна из шлюх, с которыми имел дело Ревун, здесь больше, похоже, не ошивается. То ли они потеряли интерес к бутылкам пепси на сцене, то ли он потерял интерес к ним. Однако новое пополнение включает светлокожую деваху, а значит, в заведении полно народа. Мадам усаживает нас в комнате наверху и спрашивает, не желаем ли мы пошлифовать писю или почистить попу. Я отвечаю «сегодня нет», зато уж Питер Нэссер никогда не упускает случая заполучить «вакуумный массаж гетто», как он это называет, а я остерегаюсь, как бы эта фраза не пристала ко мне. Он, похоже, готов говорить о делах, даже когда у него отсасывает сука. Я ему говорю: «Бро, два высунутых хера в одной комнате – все-таки перебор, ты не находишь?» Последнее, чего он хочет, это прослыть жопником, поэтому не успевает что-то ответить, как я сам ему говорю, что выйду пройтись. Говорю, минут на пятнадцать, но, когда возвращаюсь через восемь, шлюха от него уже выходит, плюется и ругается, что «белый, бомбоклат, набрызгал ей полный рот».