Да, думал он, человек, захотевший понять реализата, стал бы похож на улитку, считающую, что она осилит теорию поля, если проползет по каждой странице учебника. Выходило смешно, убого и бессмысленно одновременно.

- Я думаю, вопрос о разнице скорее политический.

Ая разжала лежащие на коленках кулачки, и по её ладошкам заскользили, сбегая на пол, крохотные голубые искры.

- А политика эта уходит своими корнями в страхи.

- Но миллиарды лет страхи помогали живому выжить, - развёл руками гость. - Да, люди боятся, но страх их, в принципе, обоснован...

Божемой, божемой, божемой, подумал Лукаш, сидя с закрытыми глазами на полу у бесконечной белой стены, что такого неправильного я сделал в прошлом, что теперь должен уравновесить это тем, что происходит сейчас?

Ты боишься, молча удивилось сидящее рядом с ним существо, дыши, дыши, ты просто не любишь играть, странно, что они оставили именно тебя.

Да, согласился Лукаш, послушно выдыхая пряный запах хвои, боюсь.

Существо подобрало лежащие на полу жёлтые лапки, обошло вокруг человека, легко встряхнулось, как встряхивается мокрый щенок, и на колени перед Лукашем опустилась юная копия Элишки.

- Ну, же, Лукаш, - сказала она, обнимая ручками его седую голову. - Разве кто-нибудь хочет тебя обидеть?

- Мы, люди, слеплены эволюцией так, что умеем грызть себя изнутри.

- Вы не люди, - покачала головой девушка. - Что тебя мучает?

- Возможность и невозможность.

Лукаш открыл глаза, и во взгляде его было столько боли, что существо отпрянуло в ужасе.

Покажи мне твои возможности, молча сказало оно, когда волнение его улеглось, а если можешь, то и невозможность тоже.

Лукаш слегка двинул рукой, и реальность покорно дрогнула, отвечая: мигнула в полусекундном перебое электричества Земля, где-то далеко, в Праге, переглянулись, думая каждый о своём, девочка-реализат и андроид Бенжи, вздрогнули хором братья DII, широкой касаточьей мордой ухмыльнулся на Альфе плывущий под водой Роберт.

Ясно, серьёзно кивнуло сидящее перед Лукашем существо, а невозможность?

- А невозможность? - горько усмехнулся Лукаш. - Смотри.

Он дотронулся до сидящего напротив существа рукой - уже не своей, а жёлтой и длиннопалой, - и от руки этой вверх по нему покатилась волна изменения.

- Смотри на меня, - несколько секунд спустя сказало жёлтое существо сидящей напротив него девушке. Одежда Лукаша висела на нём большим ненужным мешком. - Кто я?

- Ффолл Хоффолл... - выдохнула та.

- Нет, - покачал большеглазой головой Лукаш. - Нет. И даже общая память не сделает меня им. И любовь твоя не сделает.

- Не сделает...

- Это и есть невозможность.

Да, молча согласилась девушка, это и есть невозможность.

- Но мы, морфы, не огорчаемся из-за невозможности, - сказала она вслух.

Голос её был лёгок и беспечален.

- Безнадёжное желание того, чего невозможно достигнуть, нам почти не знакомо. Может быть, потому, что со времён, когда морфы пробудились и стали морфами, прошёл не один миллион лет. Ты, похожий душой на нас, ты любишь слушать чужие песни?

Пой, молча ответил Лукаш и взмахнул жёлтой лапкой, вы же именно для этого искали нас, пой.

- Ай, ай, ай, - тихо и нежно запела девушка. - Те, кого мы искали всё это время, не любят странствий, они привыкли к постоянству, и постоянство это называется у них дом.

- А у настоящего морфа нет дома, - ответила в унисон ей бесконечная белая стена у Лукаша за спиной. - Зачем ему постоянство, постоянство скучно. Время течёт сквозь морфов так же, как течёт сквозь звёзды, так же, как течёт оно и сквозь тебя, о, не любящий перемен!

Лукаш снова закрыл глаза. Песня шла по нему, перекатываясь, как несомые самумом пески перекатываются над ожившим под ветром барханом, затачивая на его всё ещё большеглазом лице человеческие черты.

- Я всё знаю, - шепнул он, не открывая глаз, то ли самому себе, то ли сидящей напротив девушке. - Я знаю, что первый морф стал морфом в газовом океане Хаффа за много парсеков отсюда. Я знаю, что циклоны становились смирными, как ручные звери, от одного его взгляда, а предки с восторгом и страхом смотрели на сына, укрощающего стихию. Я знаю многие вещи. Я знаю, что ты будешь петь про детей, и что в песне твоей нет ни слова неправды.

Холодало.

По утрам, ещё до восхода солнца, пока Ая и Данек спали, Бенжи устраивался у выходящего на космодром окна и наблюдал суету.

Нет, он не мучился ностальгией.

Во-первых, потому что его мало заботило семантическое рассогласование прошлого и настоящего, а во-вторых, даже вздумайся ему писать мемуары о проведённых на космодроме годах, он вряд ли уделил бы много внимания тому, что происходило снаружи его челнока.

Почему? Да потому, что то, что он считал главным, почти всегда совершалось внутри.

Теперь же он открыл для себя, что внешняя суета тоже была круглосуточной: день и ночь в причалах и доках Орли волна за волной приливала и отливала жизнь, между ажурных осветительных ферм сновали, взлетая и возвращаясь с орбиты, огромные пузатые грузовые титаны и всякая пассажирская мелочь, куда-то всё время торопились люди. Суета была яркой, шумной, лязгающей и наполненной низкочастотным гулом стартующих двигателей.

Однако по утрам над Орли ещё и плыли туманы. Они плыли легко и прозрачно, и встающее далеко-далеко на востоке холодное сентябрьское солнце красило их в нежный оранжевый.

Бенжи смотрел на парящих высоко вверху чаек, на раскиданные по космодрому фонари, на покрытые инеем горбатые спины лунников, на шагающих по своим делам механических докеров и думал о том, что полвека, проведённые в сети, и для него тоже стали всего лишь пятьюдесятью годами сна.

Он не был человеком. Ему никогда не грозили все эти неприятности типа гиподинамии или искалеченной психики, но только теперь, по прошествии многих лет, он понял, что и для него тоже сеть была не столько его вселенной, сколько его тюрьмой: пока там, внутри, сеть крепко держала его за комиссуры, снаружи вершилось главное.

А потом однажды, ранним утром двадцать восьмого сентября 2330 года, когда он вот так же по своему обыкновению созерцал Орли сквозь выходящее на космодром окно, на его счетах наконец-то отщёлкнула сумма, которая была им определена как достаточная для того, чтобы выкупить у NASA собственный орбитальный челнок.

Два уведомления пришли почти одновременно, с разницей в пять секунд: первое - о том, что активы его перевалили установленную границу в пятьдесят миллионов евро, а второе оказалось очередным вызовом всех троих в Прагу.

***

Осенняя Прага тоже была ветреной, сырой и жёлтой.

Многочисленным людям и машинам, озабоченно спешащим по мокрым улицам, не было ровным счётом никакого дела ни до Аи, ни до Данека, ни до самого Бенжи. Прага жила, дышала, моросила мелким дождём, - почти так же, как немного западнее жил и дышал Париж, - и Бенжи, собственно говоря, никогда не заблуждавшийся насчёт наличия у себя души, вдруг почувствовал, как в душе у него рождается что-то смутное и нежное.