Волнительная процедура оформления нарядов идет к завершению. Уже приблизительно известно, кому сколько перепало, и это отвлекает понемногу наших бывших помощников от грустных мыслей о предстоящей разлуке. Теперь остановка в основном за Цюрюпкиным. С минуты на минуту он подкатит на бричке — подмахнет акт о принятии реперов на вечное хранение, шлепнет печатью, отметит командировки завтрашним числом, и прости-прощай, Степановка!

Каждый раз, тыча дужкой очков в засаленную брошюрку, размноженную светокопировальным способом, Воловенко советуется со мной, шепотом проклиная Аб-рама-железного:

— Жмот из жмотов! Скупердяй из скупердяев! Обманывать, конечно, нельзя. И ты остерегайся, но я чуть завышу, до второй категории. Народ больно симпатичный. Как ты — согласен? Привыкай, привыкай! Высказывайся, не маленький.

Я кивал, как китайский болванчик: да, завысим, и категорию трудности. Реечникам — по третьей. За что еще заплатить? Абрама-железного отсюда не видно. Семь бед — один ответ. Плевать на Абрама-железного, съемку свернули в ударные сроки, четыре дня положили в карман тресту. Выемка грунта под репер? Ну, это Верке. У нее сумма подскочит. И за переноску инструмента им полагается. От места хранения к месту съемки. Тут Дежурину подфартило.

— Не скрупулезная истина, — употребил Воловенко непонятный для окружающих термин, — но приблизительно адекватная. Категории трудности, едри их в кочерыжку, дезориентируют. А Клыч велит госрасценку подправить. Какая это экономика?

Совестно принуждать людей вкалывать за копейки. Поработали они от чистого сердца. Отблагодарить бы. А как? Соответствующей графы нет.

— Скрупулезно изучая вопрос — все мы заблуждаем начальников, — заключил Воловенко, не выдерживая птичьего языка. — Урываем под благовидным предлогом. Начальство — народ заблужденный.

Сколько он финансовых документов за свою полевую практику оформил, а поди ж ты — нервничает, переживает. Меня резюме Воловенко будто ошпарило. Завысить я согласен, но заблуждать — нет, ни за что, в особенности после ссоры с Еленой. Я не побегу за ней, оскорбления не прощу. Пусть торчит в своей Степанов-ке! Между прочим, опять подлая мысль. Я больше не слушал Воловенко, и раздумья мои потекли совсем по иному руслу.

Сразу после заполнения нарядов он перестал сокрушаться и угостил нас «Герцеговиной Флор».

Наконец Воловенко, священнодействуя, указал, где расписываться. Щеки у Верки, пока она царапала «селедочкой», пошли пятнами. Та ли сумма, на которую надеялась? Та, та. Даже с хвостиком. Муранов сколотил сыновьям на обнову, Самураи определенно купят патефон в кравцовском универмаге. Дежурину без разницы. Он бы и сотней удовлетворился, хорошо ему с нами, но именно его-то мы и боялись ущемить. Абрам-железный, конечно, ударит по истерике и сделает попытку резануть, но мы без боя не сдадимся. С Воловенко справиться сложно. Выписывая деньги, не зарывается. Завышает в пределах реального. Работает без мертвых душ и прочих комбинаций. Если общую сумму зарплаты нашим ужмут — обидно. Через месяц получат они переводы — что подумает Самураиха? Верка? Дежурин? Трепачи геодезисты!

Всему селу известно, что мы нынче рассчитываемся. Правда, нарядами, не наличными и без магарыча. Неделю любопытствуют — сколько? Не продешевили ли соседи? Не надуем ли мы их? За невысыхающей лужей — будто на дне ее бьют ключи, — в переулке, судачат по-воскресному причепуренные женщины, подстерегают Верку и Самураиху.

Из окна я заметил, как лужу круто объезжала бричка. Дверь моментально распахнулась, и в кабинет влетел Цюрюпкин. Пыльный, какой-то усохший. Обожженный ветром. И забурлило.

— Здорово, Воловенко! Если бы не ты — не прискакал. Имей в виду, и все! Нехай шукают по степу. Ого, важная штучка печатка да закорючка — цюрюпкинские. Без их в самом столичном банке не обойтись. Ну, где шлепать? Где корябать?

Все сгрудились у стола, внимательно наблюдая за тем, как в свою очередь священнодействует председатель. Шлеп, шлеп, шлеп, шлеп. Четыре печати на наряды. Шлеп! Пятая — на акт. Шлеп, шлеп! Две — на командировки. Трык, трык, трык. Очередь подписей.

С улицы, сквозь грязное стекло, внезапно просочился глухой — на одной ноте — вопль:

— Вз-зз-вз-вз! А-а-а-а!

Я раскрыл раму.

— Вз-з-вз-вз! A-a-a-al — вопль впился в сознание.

Вокруг лужи, как заведенный, бегал мальчишка. За

ним, приседая, ковылял на трех лапах рыжий пес Цусимка.

— Эй, эй, Серега!

Женщина в цветастой спидныце безуспешно пыталась поймать его за край рубахи. Но Серега каждый раз проскальзывал под ее локтем и стремглав припускался по своему прежнему маршруту.

— Вз-зз-вз-вз! А-а-а-а!

Из переулка сыпанули остальные женщины. Тогда и я выскочил на крыльцо, а за мной, учуяв голос младшего сына, — Муранов. Женщина в спидныце, нелепо раскинув ладони — так ловят куриц, — не отставала от Сереги. Однако он опять увернулся и, расшвыривая мутную вязкую воду, вылетел на середину лужи. Там он неистово заколотил ногами. Преданная Цусимка кинулась за ним, встала как вкопанная напротив, понурив морду и не отряхиваясь от брызг.

— Чего ваньку валяешь, Серега? — сердито крикнул Муранов. — Ай выпорю…

— Боцмана, Бо-о-оцмана сшибло! — ответил ему Серега.

И только потом:

— Батя-а-а…

Женщины, подоткнув отороченные бархатными лентами подолы, добрались-таки до него. В центре лужи поднялась толчея. Но Муранова там нет. Я на него, по крайней мере, не наталкиваюсь взглядом.

— Пе-етьку сшибло! Увва! Увва! Пе-етьку сшибло!

Женщины разноцветным выводком устремились по улице:

— Пе-етьку сшибло! Петьку сшибло!

Все везде наперекосяк мелькает и дрожит, как на экране в кино. Ноги, спины, руки, мотаются головы. Где-то в толпе бегут Серега и вымокшая Цусимка. Я побежал за ними не оглядываясь. Женщины повернули в переулок, мимо хаты Самураев, по проселку — к курганам, за которыми вихлял бедрами серпантин. Теперь бегущих много. Пожалуй, все село. Я — между Воловенко и Дежуриным, которые догнали меня. Муранова по-прежнему не видать И Цюрюпкина тоже.

— Боцмана грузовик задавил на саше! Боцмана грузовик задавил на саше! — поступает неизвестно от кого уточнение прямо на ходу.

И откуда узнали — до шоссе не меньше километра.

Я вспомнил, как Петька отыскал нас с Воловенко на кладбище. Вспомнил и его огненную голову, подпрыгивающую перекати-полем на потемневшей от дождя тропке.

До рассыпчатой кучки людей и машин оставалось метров триста. Я наддал и первым выскочил на шоссе. Теперь по асфальту — легче. Вдоль, начиная от закругления, сушили зерно. Когда ехал с Еленой — обратил внимание. И провеивать его надо, — мелькнуло у меня. Да, провеивать. Чтоб не сгнило. Девки шуруют деревянными лопатами. Желтые хребты сыпучи, разлаписты. Крестовины в них воткнуты — пугала. На испанских мужиков похожи. На одном, кажется, велюровая шляпа командированного. Или фетровая? С лихим заломом американским. Носить бы ее — не сносить.

Курган отодвинуло в сторону, и низкое — без лучей — солнце ударило прямо в глаза. Люди стали оттого неразличимо чернеть. Забор с красным флажком был повален. Еще минута, другая, третья, и я впереди Воловенко, Дежурина и женщин врезался в хрустящую массу. Взял правее, но все равно — по зерну бежать нельзя. Люди стоят группами. Откуда их столько набралось? Ведь вокруг голо, пусто — степь. А вся Степановна — вон, за мной. Над хлебом бродит резкий запах бензина и пота. В кювет уткнулся синий «харлей». Рядом автоинспектор со скрежетом вытягивал ленту из рулетки. За ним — до самого горизонта — сине-багровое, как кровоподтек, пространство. Край солнца плавил землю.

У сапог второго автоинспектора пластался Петька-Боцман. Ноги по колено окунуты в пшеницу. Голова повернута, лежит на черном тусклом блюдце. Но это не мазут, а что-то другое — кровь. Пальцы намертво вцепились в планку забора. Лицо маленькое, сморщенное, и вместе с тем черты его сгладились, стерлись, потеряли выражение… Когда умирают пожилые люди или в среднем возрасте, их лица почти всегда сохраняют какую-то мысль, какое-то чувство, а у детей — нет.