— Вот кончится война, считать начнут, сколько убитых, раненых. А разве можно сосчитать? Никак невозможно. Одних наших, поди-ка сосчитай! Наши и здесь, и в Австрии, и в Румынии, и на Кавказе. А во флоте сколько народу! И каждый день бьют, бьют, бьют… Из пушек, из пулеметов, с аэропланов, шашками, винтовками… Эх, сколько убитых, раненых, пропащих… Не, не сосчитать вовек, ни за что не сосчитать. Разве за прошлые войны сосчитаны покойники?.. А которые нас сюда послали, тех немного… Их против нашего брата совсем немного. Они, небось, в городе сидят, в каменных домах прячутся… За их воюем… Их интерес защищаем, а больше ничей. Наше дело маленькое…

— То-то же что маленькое… Погоди, авось расчухаемся, может, умней станем. Тогда будет не маленькое…

Он, видимо, не знает цифр. Ему, очевидно, незнакома статистика. Он ничего не слыхал о военных отчетах.

Иначе ему, может быть, было бы известно, что с начала Азиатско-Европейского периода истории на войне погибло свыше миллиарда двухсот миллионов человек.

Миллиард двести миллионов!

Это — почти население всего земного шара.

Если бы он знал статистику войн, он припомнил бы, что, например, десять лет «завоеваний» Наполеона обошлись Франции в два миллиона жертв, а всему остальному миру — в восемь миллионов.

Десять миллионов человек — за десять лет!

Эти цифры не касаются прочих жертв войны — калек, слепцов, сирот, вдов, навеки брошенных отцов и матерей.

Любая дата из мировой военной хроники, любой крупный эпизод войны связан с огромными цифрами человеческих жертв.

В бою под Аустерлицом, в так называемой «битве трех императоров» за один день погибло тридцать пять тысяч человек! Под Бородино за двенадцать часов не стало свыше восьмидесяти тысяч солдат! На поле битвы под Ватерлоо, после восьмичасового сражения осталось пятьдесят две тысячи убитых и раненых! Знаменитая Плевна обошлась Румынии, Турции и России в сто тысяч жертв! В бою под Шахе русские и японские войска потеряли семьдесят пять тысяч бойцов!

И будущие историки в будущие годы хладнокровно запишут:

«В боях под Варшавой погибло тридцать тысяч солдат».

«В сражении под Стрыковом потери составляли пятьдесят тысяч воинов».

«В Мазурских болотах русские потеряли полностью два корпуса».

«На русском фронте легло два миллиона бойцов».

К этим сухим, холодным цифрам быстро привыкнут.

Их не понимают, не чувствуют. Сидя дома, падают в обморок от вида крови на порезанном пальце, корчатся при виде раздавленной трамваем кошки, но спокойно запивают глотками горячего чая свежий отчет генерального штаба о последних боях, в которых погибли десятки тысяч солдат.

А старые отчеты о давно прошедших «военных действиях» читаются как интересный роман.

Кенигсберг, Варшава, Брест! Марна, Вогезы, Аррас!

Какие цифры человеческих жертв проставит история против этих географических точек!

Какой страшный миллионный итог вырастет к последнему дню этой всесветной бойни!

Ведь каждый день, каждую ночь бьют, бьют, бьют… Из пушек, из пулеметов, с аэропланов… Винтовками, шашками, штыками… На всех фронтах, у всех народов…

Мы входим в лес.

В огромных воронках между деревьями жгут костры. Мы сидим вокруг и греем ноги. В большой воронке, кроме нашей компании, сидят батальонный, ротный, телефонист с аппаратом и два офицера. Аппарат каждые несколько минут пищит, и телефонист вяло отвечает: «слушаю». Потом сам вызывает и так же монотонно говорит: «поверка линии».

Батальонный жалуется на боли в боках.

— Должно быть, почки. Я давно уже страдаю, но надо терпеть. Служба — не шутка. Особенно на войне. Бог даст, одержим полную победу над врагом, кончим войну, тогда отдохнем. Его величество никого не забудет, он всем воздаст по заслугам…

Чайка, чтобы остановить поток патриотического красноречия батальонного, рассказывает фронтовой анекдот.

— У нас в роте новый солдат, еврейчик из запасных. Услышав первый раз стрельбу из немецких окопов, он выскочил из блиндажа и закричал не своим голосом, грозя кулаками в сторону немцев: «Что вы делаете? Вы с ума сошли? Здесь же живые люди сидят!.» Еле втащили его обратно в окопы.

Слушатели смеются. Батальонный тоже хохочет:

— Ха-ха… «Здесь же живые люди сидят…» А что же, в мертвых стрелять? Ха-ха, вот чудак!

Анекдот понравился. Офицеры рассказывают свои, но все уже дремлют. Василенко положил свою голову на мое плечо и сладко похрапывает. Чайке это понравилось, и он ложится, кладя голову на мои колени. Батальонный дремлет, медленно нагибаясь вперед, и вдруг, резко вздрагивая, выравнивается, смотрит непонимающими, испуганными глазами и снова засыпает… Ноги у костра быстро согреваются, но всему телу холодно. Оставаясь неподвижными, мы быстро мерзнем и дрожим, но, скованные дремотой, не решаемся подняться.

Сидеть или лежать спокойно невозможно. Вши ползают по телу. Они не дают ни минуты покоя.

Не хочется будить Чайку и Василенко, но я больше не могу сидеть неподвижно. Им тоже зуд не дает уснуть, и они скоро вскакивают и яростно чешут пятерней тело.

Я вспоминаю недавно прочитанную статью о вшах и вслух восстанавливаю ее.

— Платяная вошь дает в две недели пять тысяч молодых вшей. Вошь на теле человека пьет кровь три раза в день. Вошь причиняет зуд ползанием и укусом… Головная вошь откладывает гниды на волосах хозяина, платяная на швах и в складках белья. Вши относятся к разряду бескрылых. У них три пары ног. У них сильно развиты мышцы, особенно груди и ног. Молодые вылупляются из гнид совершенно похожими на родителей. Через восемнадцать дней они уже сами способны размножаться. Напившись крови тифозного и укусив потом здорового, вошь вносит инфекцию в кровь…

Чайка в отчаянии.

— Боже, какие ужасы вы рассказываете, оставьте — это хуже чемоданов!

Я спрашиваю его:

— А что вас больше угнетает? То, что они относятся к семейству бескрылых, или то, что у них, как у спортсменов, сильно развиты мышцы ног и груди? Меня, например, умиляет, что они вылупливаются совершенно похожими на родителей… Люблю фамильное сходство.

Офицеры из другого батальона: говорят мне:

— Вам нельзя читать научные статьи: вы сами с ума сойдете и других сведете.

— Никак нет… Но поймите, если вшей у меня хотя бы только пять тысяч, и у них развиты мышцы ног… и каждая напьется моей крови три раза в сутки…

Чайка начинает сердиться:

— Довольно. Прошу вас прекратить.

— Слушаю… Но, если бы и им приказать не кусаться…

С ними ничего нельзя сделать. Их бьют. Швы обжигают на огне — не помогает. Порошок, присланный из дому, только окрашивает их в зеленый цвет. Они ползут по белью, неся на спине зеленую краску.

Разговор о вшах прекращается.

Приходит телефонограмма:

«…полку на рассвете выступить по направлению к Стрыкову и во что бы то ни стало войти в соприкосновение с неприятелем…»

Очень приятно. Слова какие милые: «Войти в соприкосновение…» Войдем. Чего уж! Возражать не приходится.

Я себя начинаю чувствовать старым, прокопченным в пороховом дыму, ворчуном гвардейцем. Этаким седоусым наполеоновским гренадером. Ведь я один из немногих старых кадровых солдат. Большинство — запасные и новобранцы.

Поднимаюсь и брожу от костра к костру. Солдаты спят на земле. Они ворочаются во сне, чешутся и снова ложатся. Некоторые, несмотря на мороз, раздеваются, снимают рубаху, достают вшей и бросают в огонь…

И вот снова длинной походной колонной мы тянемся по шоссе. Еще совсем, темно. Где-то недалеко по дорогам, идущим параллельно с нашей, так же движутся колонны. Слышен шум обозов и артиллерии, топот копыт, лязгание железа и ржание лошадей. Мы дрожим от холода, кутаемся и ляскаем зубами. Холодно. Все тело ощущает только страшный, пронизывающий холод и леденящую стужу.

Над нами серебряной пудрой рассыпался далекий млечный путь. С высоты спокойно смотрят сине-золотые звезды, как смотрели вчера, как смотрели на прошлой неделе, как смотрели тысячи лет назад.