А потом пошло. Все захотели иметь свою могилу Неизвестного: Италия, Чехо-Словакия, Югославия, Польша, Бельгия, Румыния. Даже Португалия! Всем странам хватило по одному Неизвестному, лишь «великой» Португалии показалось мало иметь одного. Она завела двух: одного откопали во Фландрии, за другим поехали в колонии, в Мозамбико. Впрочем, похоронили их в Лиссабоне обоих под одной плитой!

Душно становится от сложности этого напряженно-торжественного лицемерия!

Вы встречаете людей, которым сорок пять лет. Тогда им было двадцать. Они носили за спиной ранцы и вещевые мешки, набитые тревогой и страданием, а также надеждами молодости. У них были невесты или жены, родные деревни, в которых доживали старики, у каждого было какое-нибудь умение, ремесло, занятие, и оно казалось самым лучшим. Они надеялись.

Потом многим из них выкапывали ямку, укладывали их туда, и ротный писарь заделывал в пакет отсыревшие в поту и крови бумаги, пожелтевшую фотографию, трубку.

Остальные вернулись. И вот лица у них искажены тревогой. Двадцать лет назад они были героями и победителями. Теперь они просто калеки, инвалиды с деревяшкой, и всем надоели. Им первым урезывают пенсию, когда не сходится государственный бюджет, и место сидельца в табачной лавке дается лишь наиболее пронырливым. От прочих отделываются медалями, памятниками, церемониями в честь убитых товарищей. Жизнь взяла их за глотки и за животы. Они теперь — всего лишь лежалое пушечное мясо.

Жизнь с каждым годом все больше и больше опустошает торжества перемирия. Она отнимает у них смысл. Через восемь с половиной месяцев после 11 ноября — 28 июля 1919 года в Версале был подписан мир.

Об этом дне не вспоминают. О нем никогда во Франции не говорят, как не говорят родители о сыне, который их опозорил. Этот день бесславно затерялся в гуще будней. Но он делает там каторжное дело, франция ежечасно и ежеминутно ждет новой войны и боится ее. Война стала предметом ежедневных тревог французов, они растеряны и не знают, как спастись.

И вот приходит 11 ноября. В этот день воспоминаний они пьяны от жалоб, от плача, от разочарования, от злобы, от бессилия. Они, — в чьих ушах всю жизнь будут звучать грозные, величественные и окровавленные имена Марны, Соммы, Вердена, Шампани и Вогезов; они, — добрые старые бородачи, безыменная толпа фронтовых страдальцев, у которых белеют волосы и ноги теряют гибкость; они, — которые на фронте умели смотреть в глаза смерти, а в тылу не выдержали взгляда хозяев и церемониймейстеров.

Вечером 11 ноября я пошел к своему приятелю, французскому коммунисту М. Было много народу. Почти все мы были комбатанты. Говорили об утреннем параде. Кто-то принес вечерние газеты. Правые издания исходили злобой: в утренней процессии союз комбатантов-республиканцев прошел с красным знаменем. Правые не могли этого перенести. Правые давно бесятся из-за этого союза. Они не перестают убеждать комбатантов, что те не могут и не должны объединяться в союзы, окрашенные в политические цвета. Старые комбатанты должны и сейчас стоять, вне политики, как двадцать лет тому назад, когда они были в армии. Неплохо поливая грязью кое-кого из разложившихся буржуазных политиков, правые успели внушить демобилизованным некоторое недоверие к демократии, и многие комбатанты дали вовлечь себя в «аполитичные» объединения, которые все оказались фашистскими.

Но вот организовалось общество комбатантов-республиканцев, и во главе его встали три виднейших комбатанта-коммуниста: Анри Барбюс, Поль Вайян Кутюрье и Лефевр. Рабочая масса стала переходить именно в этот союз. Старые комбатанты поняли, в чем дело. Они не хотят идти второй раз на войну ради интересов господ Шнейдера и Де Венделя. Они не хотят, чтобы на эту войну угнали их сыновей. Они хотят совсем, совсем другого. Они требуют твердой демократической политики, теснейшего сближения с Советским Союзом, свободы для Испании. Многие из них побросали домашние очаги и, захватив с собой старые раны и солдатскую злобу, ушли в армию Испанской республики.

Они отлично знают цель и смысл и цену почестей, оказываемых Неизвестному солдату за то, что он дал себя убить. Но в день поминания их товарища они приходят на его могилу. Они приносят свое новое знамя: пусть над прахом убитого солдата колышется красное полотно. Пусть он знает, этот бородач с Соммы, или Шампани, или из-под Вердена, или откуда он там есть, — пусть особенно знают живые, — что фронтовики, старые боевые товарищи Неизвестного, против того, чтобы солдаты были неизвестны и чтобы солдатам было неизвестно, за что и за кого их убивают.

Именно в обозначение таких своих мыслей фронтовики из республиканского союза пришли с красным знаменем.

Правая печать неистовствовала, она вопила об осквернении могилы, она рвала и метала, в исступлении она билась башкой о тротуар.

Об этом и говорили среди гостей. В углу в кресле сидел человек с громоподобным голосом, комбатант, ставший бойцом за коммунизм. Бешенство правых веселило его.

— Хо-хо! Мы заберем у них Неизвестного. Он — наш. Он непременно перейдет к нам. Обязательно заберем!

Он хохотал, точно гудел в бочку.

В конце декабря в городе Арле, в Провансе, происходил 9-й съезд Французской коммунистической партии.

Арль — один из древнейших городов Франции и Европы. Он был построен галло-римлянами и не только не прекращал с тех пор своего существования, но сохранил постройки, относящиеся к этой далекой заре европейской культуры. Гостиница «Форум», где я жил, не только стоит на площади римского Форума, но вделана в его развалины с использованием уцелевших частей древнего здания. Среди живых улиц лежат величественные руины античного театра. На берегу Роны, в аллее громадных кипарисов, сохранились саркофаги древнего галльского кладбища.

Но самое замечательное — это громадный римский цирк в самом центре города. Он еще и поныне служит местом народных празднеств.

Коммунисты не случайно избрали для своего съезда именно этот город, в котором историю Франции трогаешь руками. Молодая партия, законно претендующая на то, чтобы стать единственной наследницей старой французской культуры, ее многообразной красоты, ее фольклора, ее обычаев и традиций и всей величественной истории французского народа, не случайно пришла в этот древний город, о котором сказал провансальский поэт Мистраль: «Ты был всем, чем город может быть: столицей империи, колыбелью республики, матерью свободы».

Необычайное зрелище представлял Арль в дни съезда: коммунистические плакаты, знамена Великой революции, красные флаги и гирлянды цветов украшали улицы, но которым некогда проходили легионы Цезаря и войска остготов.

Сам съезд был грандиозной манифестацией народности компартии, ее глубокой и органической связи со всей трудовой Францией. Партия создала крепкие кадры, могучих бойцов, вождей с широким государственным кругозором. Доклады горняка Мориса Тореза и пекаря Дюкло превосходили по эрудиции и широте все, что я слышал в Париже от своих профессоров за годы прохождения университетского курса.

В честь съезда на аренах были устроены народные празднества. Они начались с боя быков, старинной игры народов латинского юга.

Могучий бык был выпущен на арену. Два красных помпона были привязаны к его рогам и, болтаясь перед глазами, приводили животное в ярость. Однако люди на арене не были вооружены. Бык убою не подлежит. Задача играющих — сорвать у него помпоны с рогов и унести свои ноги. Игра требует громадной ловкости, подвижности. Арльские спортсмены оказались на высоте.

Юноши в белых костюмах и красных поясах и девушки в широких сборчатых цветастых шелковых платьях и кружевных наколках танцевали фарандолу под звуки барабанов и флейт.

Табунщики с Камарги, одевающиеся и в Провансе как ковбои американского Дикого Запада, показали замечательные игры на необъезженных лошадях.

Дул северный ветер мистраль, но все население древнего города высыпало на арену. Прибыли и многочисленные гости — пастухи с дельты Роны, солевары из Эйг-Морт, рыбаки из Сен-Луи и Гро, виноделы из Шатоеф, огородники из Мейнны, из Гравесона и Тринкетайля — весь трудолюбивый народ Прованса, непризнанный владелец его красок и богатств.