На другой день (это было 21 октября) три роты надежных солдат 16-го полка, при двух взводах конной разведки, восьми пулеметах и целой батарее, прибыли к разъезду. Командовал отрядом Ушаков. Сводный отряд двигался так быстро, что прибыл на разъезд к восемнадцати часам.

Поздоровавшись с отрядом, Сабуров отозвал меня в сторону и, укоризненно качая головой, сказал:

— Ты бы целый полк привел. Кто у тебя на фронте остался? Ты не слишком доверяй немцам. Там еще революции не было…

А дело произошло так: от каждой роты должно было явиться до десяти человек, а на сборный пункт приходило по тридцати и сорока. Я ахнул, когда увидел такую уйму людей. Но никто не хотел уходить обратно.

Когда солдаты узнали, что формируется отряд в помощь питерским рабочим для борьбы с Временным правительством, от желающих не было отбоя.

В эти горячие дни армия представляла собой вспененное море. Армия раскололась на два непримиримых лагеря.

Офицерство, меньшевистско-эсеровские комитеты, батальоны смерти, женские ударные роты, казаки, юнкера, санитарные части, всевозможные интендантства, обозники — стояли за Керенского. Пехота, кавалерия, артиллерия, связь, команды пулеметная, минометная, химическая, технические строевые части — словом, все те, на ком держался фронт, кто находился в окопах, на передовых позициях, поддерживали большевиков.

Тыловые части стояли за войну до победного конца, за войну до последнего патрона. Окопавшись в тылу, они, тыловики, готовы были воевать хоть десятки лет.

Строевые части, окопники, наоборот, требовали скорейшего прекращения и без того слишком затянувшейся бойни; они требовали передачи власти в руки Советов, но не меньшевистских и эсеровских, а большевистских.

Все окопники беззаветно верили большевикам, стояли за немедленный мир, за советскую власть, за Ленина.

В армейском комитете по-прежнему сидели эсеры, меньшевики, во главе с кадетом Виленкиным; армией командовал генерал Болдырев. Но по существу и армейский комитет, и командование армией давно были без армии.

Хозяевами армии были большевики. Все, что исходило от Двинского городского комитета большевиков, выполнялось как боевой приказ.

Председатель армейского комитета кадет Виленкин чуть ли не каждый день посылал Керенскому телеграммы, в которых заверял главковерха, что 5-я армия, как и в грозные июльские дни (расправу над петроградскими рабочими учинили батальоны смерти 5-й армии), верна Временному правительству. Мы читали телеграммы и зло издевались над пустыми заверениями бесстыжего болтуна.

На собраниях окопники выносили одну резолюцию за другой, требуя, чтобы большевики брали власть.

В Питер ехали делегации. Пора брать власть, пора передавать власть в руки Советов.

И долгожданный день, наконец, наступил.

25 октября 1917 года я встал раньше обыкновенного. Спать не давали блохи и холод.

Через выбитые стекла блиндажа врывался пронзительный осенний ветер.

Скоро встал Ахмет, ротный повар. Накинув шинель, он опахнул веником заплеванный пол и, разостлав свой коврик, опустился с молитвою на колени.

Но едва он развернул руками, как кто-то толкнул его ногой в спину. Обычно, как только Ахмет принимался за молитву, солдаты всегда стаскивали его с коврика.

На этот раз Ахмет, не желая руганью осквернять утреннюю молитву, забрал коврик и вышел из блиндажа. Но скоро он вернулся и закричал:

— Ой, снег! Ой, зима выпал! Белый каша на дворе. Ой, ребята, зима настал!

— Ты что, не выспался, Ахмет?

Я вышел из блиндажа. К то, чего все мы так боялись, пришло так неожиданно, так непрошенно, что я стоял, точно оглушенный, не в состоянии вымолвить слово.

Снег шел всю ночь, к утру на фронте не было ни одного клочка незаснеженной земли.

Грязно-бурые окопы, блиндажи, ходы сообщения вдруг стали белоснежными и легкими.

Все застыло в снеговой холодной тишине.

Снова пришла окопная зима.

Зашел в полковой комитет за газетами. Газет не было. Неужели вьюга замела железнодорожные пути? Звоню в штаб дивизии. Поезда пришли, но газет не было.

Может быть на радиостанции имеются какие-нибудь новости? Но за ночь полковая радиостанция не получила ни одной депеши.

Звоню в соседние полки. Там то же самое. И тут стало ясно, что это не случайно. Радиостанции молчат не зря. Командование армии, фронта умышленно отрезало нас от страны, от Петрограда, от народа.

Зачем?

Ответ на свой вопрос я получил только поздно вечером, когда вдруг сразу заговорили все радиостанции, телеграфные линии, телефоны.

Взвод только что поужинал, солдаты сидели на нарах, занимались каждый своим делом: кто пришивал пуговицы, кто чинил сапоги, кто над коптилкой перечитывал старые письма.

— Глебов кто тут будет? Телеграмма из Двинска.

Я спокойно принял телеграмму. Буквы запрыгали в глазах:

Внизу химическим карандашом, торопливым почерком, приписка:

— Что за телеграмма? — сразу спросило несколько голосов.

Вопрос вывел меня из оцепенения.

Я громко и радостно крикнул:

— Революция в Петрограде… Кричите «ура».

Человек десять разом соскочили с нар и обступили меня:

— Какая революция? Откуда ты узнал?

— Наша… Большевистская… Телеграмма…

— Господи Иисусе…

— Вот он, снег-от…

— Да ты не говори, а прочти… Что там написано? Может, вранье это… О, господи! Революция…

Под утро весть о революции облетела каждый блиндаж, землянку, окоп.

На ходу натягивая шинели, гимнастерки, полушубки, бежали солдаты к полковому комитету.

Я стоял вместе с членами полкового комитета большевиков на плоской крыше блиндажа.

У дверей полкового комитета — двое часовых. Блиндаж набит арестованными офицерами, меньшевиками, кадетами и эсерами.

Узнав о революции, они покинули позиции, решили пробиться к Двинску, чтобы соединиться с батальонами смерти, оставшимися верными Временному правительству.

Конная разведка настигла их около Двины и после горячей схватки разоружила их, доставила на позиции. Судить их полк будет после митинга.

Налево от блиндажа, у выступа горы, лежали, накрытые брезентом, трупы офицеров, застрелившихся при известии о революции в Петрограде.

Ежась от холода, мы стояли на блиндаже.

Крыша блиндажа тесна. Люди тянулись к телеграмме. Возьмут ее, повертят в руках, и снова на свое место. Некоторые, прежде чем взять телеграмму, снимали шапки, крестились.

А Ступин, приподнимаясь на носках, кричал, размахивая телеграммой:

— Вот где, товарищи, наша революция! Наш мир, наша земля!

Я посмотрел на овраг. Всюду, куда ни взглянешь, люди и винтовки. Солдаты заняли дно, покатые бока оврага. Махорочный дым туманом тянулся кверху.

Но вот Ступин поднял руку и стал читать телеграмму по складам, подчеркивая каждое слово.

Полк долго не подавал признаков жизни. Земля, мир и воля — все это оказалось не сном, а ослепительной, чудесной действительностью.

Тысячи штыков, распарывая махорочный туман, поднимались дрожа.