— Продолжайте, продолжайте… — устало сказал он и прислонился к стенке снопов.

Костя, которому он перед уходом начал что-то говорить насчет его манеры носить мешки, ожидал от него продолжения и взглянул на него с вопросом, но даже и Костю на этот раз Альфонс решил одобрить, чтобы отвязаться от него.

— Я понимаю вас, Костя, — сказал он, тяжело двигая языком, — отнести два раза по полмешка, — это то же самое, что отнести один раз целый мешок. Это — тоже система. Таблица умножения за вас, Костя…

И, не кончив, он прислонился к снопам и закрыл глаза. Ноги не держали его. Рукой он шарил около воротника. У него начался припадок удушья. Пауль побежал в дом за Мартой, которая явилась сейчас же с искаженным тревогой лицом.

— Тебе надо прилечь. Идем со мной.

— Пустяки… — сопротивлялся Альфонс. — Мне надо быть здесь.

Гурген сделал жест, чтобы остановить мотор, но Альфонс знаком велел продолжать работу. Припадок у него прошел, но лицо было красно, и ворот растерзан.

— Тебе нельзя дышать этим воздухом, — настаивала Марта. — Идем.

Оба стояли сбоку машины, мешая пленным работать, подгребальщики задевали их граблями, и словно почувствовав себя лишними, они вышли наружу и под руку двинулись к дому.

Молотилка скрежетала им вслед.

В вечерний перерыв, когда Игнат, в плюшевом жилете и чистой рубахе, лежал на снопах, было самое время объявить ему, что побег не может состояться и как раз из-за жилета, который ему хочется унести с собой, и из-за рубахи, так некстати чистой. Но, когда он увидел светлое и прощальное выражение, с каким Игнат смотрел вокруг, он отошел от него, ничего не сказав. Люди с таким выражением уже неспособны ни на какие отсрочки. Он чувствовал себя на поводу у Игната, и ему оставалось только ждать вечера.

Из города вернулся ландштурмист Ригер. Он был пьян и шел по прямой, улыбаясь встречным. В городе, проходя мимо редакции газеты, он видел плакат с последними известиями. Он помахал пленным рукой и ласково объявил:

— Руссише оффензиве ист дурхгеброхен. Руссланд вюншт фриден…[42]

Никто не понял его, и только Костя переспросил:

— Оффензива? Какая оффензива?

Ригер пожал плечами. Он сам не очень твердо знал, где происходило дело. Он посмотрел вверх, словно восстанавливая в памяти слова на плакате, и еще ласковее повторил:

— Руссише оффензиве ист дурхгеброхен…

Затем он взял под козырек и проследовал к себе.

В перерыв, выдавая пленным по ломтю хлеба с творогом, Марта в раздумьи сказала Косте:

— Вы берете хлеб с таким видом, точно вы несчастнейший человек в свете, и, конечно, думаете, как от нас убежать… Между тем вы совсем не так несчастны.

Костя насторожился: не было ли странно, что она заговорила о побеге именно сегодня? Не очевидно ли, что последняя курица во дворе Вейнерта уже осведомлена об этом предприятии?

Но оказалось, что предисловие понадобилось Марте, чтобы перейти к вещам, более для нее интересным.

— Есть люди, которым приходится гораздо хуже. Наш Адальберт, — вы его застали, когда приехали к нам, — он сейчас в окопах. И вот что он пишет: «Французы от нас не дальше, чем от крыльца до большой липы. Они работают огнеметами…»

Она посмотрела на огромную липу сейчас же за оградой и улыбнулась искаженной улыбкой.

— Так было четыре дня назад. Кто знает, где он сейчас? Огнеметы — ужасная вещь…

Она еще раз взглянула на липу, задумалась и потеряла интерес к разговору с Костей. Костя подождал и повернулся к выходу. В другое время он посочувствовал бы Марте, сейчас он был доволен. Болезнь Альфонса, письмо Адальберта, пьяный Ригер и прочие необыкновенные вещи, случившиеся за день, — все это были плюсы, облегчавшие побег и уравновешивавшие минусы от неосторожного поведения Игната.

Конвойный ужинал в этот вечер в другом хозяйстве, через много дворов от Альфонса, и это также было огромным плюсом. Пленных в казарму должен был вести кто-нибудь из работников — Корль или Пауль. Зато очень большим минусом была погода: вечер, как и день, был жаркий, безветренный. В такую погоду люди не торопятся уходить с полей, а часовые не прячутся в караулки и не подымают у шинелей воротников.

В семь пятнадцать Костя сказал Игнату, что бежать в такую погоду бессмысленно. Игнат взглянул на него с негодованием и твердо ответил:

— Если ты трусишь, я и один уйду…

И Костя и обиделся и обрадовался в одно время.

В семь тридцать сели за стол. Все обстояло как всегда, и только необычная ласковость во взглядах товарищей угнетала Костю, напоминая, что побег без полной тайны — треснувшее дело. Даже Гурген смотрел светлее обыкновенного и, по-видимому, сочувствовал без фальши. Откуда-то не в очередь появился на столе большой японский огурец, нарезанный и с уксусом, — дар стряпки пленным, и это событие, до тех пор не случавшееся, свидетельствовало, что и стряпка через Никиту была посвящена в дело.

Без четверти восемь Игнат, прожевывая огурец, встал и толкнул Костю локтем. Он вышел словно за делом во двор и не спеша прошагал к калитке на полевую Дорогу.

Костя шел в нескольких шагах, морщась и до слез благодарный Игнату за то, что он все-таки встал без четверти восемь.

Семьдесят шагов до калитки еще не решали дела. До калитки можно было спиной и походкой изображать, что идешь, не торопясь, по своему делу. За калиткой дело менялось. За калиткой Игнат побежал: задыхаясь, оглядываясь на Костю, на ходу накрещивая себя по плюшевому жилету. Под мостом оба с разных концов слазили в трубу и вылезли оттуда потолстевшие, в двух куртках, с мешком.

От моста пришлось взять вправо мимо картофельного поля, ибо по левой дороге двигались какие-то тени. Некогда было особенно разглядывать, что это были за тени; надо было дать им отойти, а самим с угла залечь под зелень в картофельные гряды.

Одна из теней, самая маленькая и согнутая, — Шульц, возвращавшийся с картошки, — не останавливаясь, плелась вперед и исчезла. Темный силуэт у тени через плечо был несомненно знаменитым осенним пальто, спасаемым от воров. Две другие тени — Аннемари и Каролина — остановились и осмотрелись. Аннемари, встретив непонятных прохожих, не могла идти дальше, не выяснив, что это были за люди.

— Это Руди с кирпичного завода, — предположила она, радуясь быстроте своей догадки, — он сменился в семь и заходил к Криштофу за картошкой…

Каролина молчала.

— А второй, — продолжала Аннемари, — конечно, Кристен Франц. Руди и Франц друзья, и у Франца есть черная куртка.

— Ах, нет, — возразила Каролина резко и с неудовольствием, как всегда, когда Аннемари начинала путать. — Руди Рихтер и выше и толще. Он самый высокий мужчина в Козельберге…

— Ну, значит, это Барфус Пауль, — сказала Аннемари, все еще весело, но уже с меньшей уверенностью, — а с ним младший сын, тот, что вернулся с войны…

— И не Барфус также, — еще резче оборвала ее Каролина, — Фриц Барфус вернулся с войны на деревяшке. А эти двое шагали обеими ногами…

— Тогда, может быть, это братья Бишоф? — в третий раз предположила Аннемари, но тон ее из утверждающего стал вопросительным. — Они приехали в отпуск?

— Мой бог! — громко и страдальчески вскричала Каролина. — Неужели ты забыла, что оба Бишофа уже два года, как убиты на войне?

— Ах, да, — испуганно вздохнула Аннемари. — Я совсем забыла…

Она сказала еще что-то, тихо и с переходами голоса, как бы оправдываясь, и смолкла совсем. Больше она не решалась ничего предполагать.

Тени постояли еще минуту и двинулись дальше.

— Знаешь, кто это? — вдруг из отдаления послышался голос Каролины, подстегнутый болью, звонкий голос, совершенно не похожий на тот профессорский тон, каким Каролина только что говорила с Аннемари. — Знаешь?

— Кто? — басом спросила Аннемари, снова по детски любопытная. — Ну, говори.

— Это…

Слов не было слышно, но тонкий сдавленный плач, донесшийся издалека, тоскливый плач по утраченному навсегда, вдруг потрясший Каролину, показал, что она правильно разгадала, кто были необычные пешеходы, по крайней мере, кто был один из них.