– Хочешь воды? – спросил меня врач.

Я кивнула. Он поднес мне стакан, и я смогла попить через трубочку.

– Мне пришлось наложить швы на рану у тебя на голове. Шрама не будет: она была под волосами.

– Пластина, – сказала женщина.

– Да. Для чего у тебя на голове установлена пластина?

Я обвела взглядом комнату. Постепенно все становилось четким. Я находилась не в современном пункте медицинской помощи: все было обшарпанное и скудное. Стены были серые.

– Что это за больница? – спросила я.

– Это не больница, – ответил он. – Ты в изоляторе.

– В приюте, – добавила женщина. – А теперь отвечай нам насчет пластины.

Я ее вспомнила! Миссис Битти, начальница охраны. Я задергалась, но что-то фиксировало меня на месте. Только тут я заметила, что мои ноги и руки привязаны к столу.

– Выпустите меня отсюда! – В голове у меня быстро начало проясняться. – Это ошибка. У меня есть удостоверение личности. В сумочке. На самом деле я Кэлли Винтерхилл. Вы же меня помните!

Они переглянулись.

– В машине никакой сумочки не нашли, – заявила Битти. – А вот что мы нашли – так это пистолет. – Она поджала свои морщинистые губы. – На нем обнаружились твои ДНК и отпечатки пальцев.

У меня в ушах начался ритмичный стук, который нарастал с каждой секундой.

– А баллистическая экспертиза показала, что именно из этого пистолета был ранен сенатор Хэррисон, – добавила она.

Он меня сдал! Видимо, Блейк его удержать не смог. А может, Блейк меня возненавидел за то, что я чуть было не убила его деда.

Битти спрятала записывающее устройство в карман. Она кивнула врачу – и он что-то добавил мне в капельницу. Когда он уходил из комнаты, я заметила у него на лице тень грусти. Она проводила его взглядом, а потом наклонилась надо мной, чтобы можно было шипеть мне прямо в ухо.

– Ненавижу лгунов!

Она устремила на меня глаза, окруженные венками бородавок.

Я чуяла ее старческий запах: смесь нафталина и плесени. Я ощутила, как на меня опускается тяжелый туман. Паника фонтаном забила у меня из-под сердца, но наружу вырваться не смогла.

– Что… вы… мне… дали?..

Я выталкивала из себя слова по одному.

Она выпрямилась и одарила меня мерзкой улыбкой.

– Добро пожаловать в особенный частный клуб приюта номер тридцать семь, – проговорила она. – В отделение карцера.

На следующее утро я пришла в себя на холодном цементном полу камеры, провонявшей плесенью и мочой. Я с трудом села. Правая сторона головы у меня пульсировала болью. Я поднесла к ней руку и нащупала повязку. Я вспомнила врача, швы, разбившуюся машину.

На мне был мешковатый серый спортивный костюм. Тюремная униформа.

В карцере было темно: единственный свет проходил в малюсенькое окно под самым потолком. Сесть было не на что. В крошечной камере было абсолютно пусто. Я встала и привалилась к стене. Из дырки в полу в углу слышался непрерывный сосущий звук. Плотная металлическая сетка, вделанная в дверь, похоже, открывалась для выдачи еды.

Только не говорите мне, что теперь меня ждет именно такая жизнь!

Я разглядывала грязные стены и гадала, похоже ли это на карантин, куда отправили моего папу… умирать. Я вполне готова была поверить, что там на пациентах ставили опыты. Это было ужасно: отправлять людей подальше от близких, чтобы они умирали в одиночку, а затем сжигать и хоронить в общих могилах. До всех нас доходили такие слухи.

Как ни ужасно было маме умирать дома, умирать в подобном учреждении гораздо хуже.

Я оцениваю места, где умирают. Неужели дело дошло до этого?

В тот день я была с ней: мы шли от машины к бакалее, когда увидели высоко в небе взрыв. Он был похож на громадный одуванчик, разваливавшийся на части: дневной фейерверк, который все расширялся, а потом пролился дождем. На нас.

– Назад в машину! – закричала мама.

Мы повернулись и побежали. Казалось, до машины невероятно далеко: она стояла в дальней части парковки. Нам следовало бы бежать в магазин, но теперь что-то менять было уже поздно.

Кто-то у нас за спиной завопил. Я повернулась и увидела бегущую в нашу сторону старушку. Она прижимала ладонь к носу и рту, чтобы не вдохнуть споры вируса. Я не поняла, коснулись ли они ее, успела ли она их вдохнуть. Или она просто паникует.

Мне прививку уже сделали, но все равно, по слухам, некоторые новички после массированного контакта не выживали.

– Беги! – заорала мама.

Она бежала прямо за мной.

Она наставила блок ключа, словно рапиру, – и я услышала сладкий звук отпирающихся дверей нашей машины.

Наша машина, наша защита ждала нас. Я открыла ближайшую дверь и передвинулась по заднему сиденью дальше. Я протянула руку маме.

– Ма!

С широкой улыбкой облегчения она схватила меня за руку. Щеки у нее горели, глаза сияли.

Мы успели!

– Все в порядке, малышка. Уже все хорошо.

Она уже поставила одну ногу в машину, но не успела забраться внутрь: одна белая снежинка со спорами плавно опустилась между нами.

«Снежинка» попала ей на руку. Мама уставилась на нее. Мы обе молча смотрели.

Неделю спустя она умерла.

В больницах зараженных не принимали, а все хосписы были переполнены.

Через несколько дней после ее смерти маршалы забрали моего отца, хотя у него никаких симптомов не было и дышал он нормально. Они знали расклад. Но он каждый день посылал нам сообщения – давал знать, что с ним все в порядке.

А потом он написал мне: «Ястребы кричат – время улетать».

Это был сигнал, который он заранее со мной обговорил: значит, нам с Тайлером нужно бежать. За нами вот-вот должны приехать маршалы. Я хотела узнать что-нибудь еще. «Папа, – написала я в ответ, – ты заболел? Они уже знают?»

Но он только повторил кодовую фразу.

Я думала, что снова его увижу. Я думала, что он вернется домой. Я уставилась в грязную стену своей камеры. Из коридора долетели приглушенные голоса. Спустя несколько минут к моей двери приблизились шаги. Дверь отъехала с механическим жужжанием. Битти вошла ко мне в камеру, оставив дверь открытой. Мне видны были ботинки охранника, стоящего в коридоре.

– Тебе лучше?

Из нее так и сочилась ненависть.

Я посмотрела на ее бородавчатое лицо. Оно оказалось даже хуже, чем мне помнилось. На вид ей было миллион лет.

– Меня переводят?

Она захохотала.

– Тебя поселили бы в спальне, но, если помнишь, ты пыталась убить сенатора.

– Меня будут судить?

Я видела сцены судебных слушаний в фильмах.

Она улыбнулась:

– Ты же должна знать: у ничейных несовершеннолеток нет никаких прав.

– Какие-то права есть. Мы же люди, знаете ли.

– Нет. Вы нарушители закона, занимающие жилую собственность, которая вам не принадлежит. Государство великодушно забирает оставшихся без опеки и дает вам жилье. Но ты теперь преступница, так что останешься здесь, в карцере, в самой глубокой яме. И пробудешь здесь, пока не станешь совершеннолетней.

– До девятнадцати лет?

Мне предстоит провести здесь вечность!

Она кивнула, и глаза ее радостно заблестели.

– Тогда тебе дадут бесплатного адвоката. Но, конечно, у них очень много работы и им некогда обеспечивать защиту преступникам вроде тебя. Так что ты почти наверняка окажешься в тюрьме для взрослых.

– В тюрьме, навсегда?

Она лжет. Я постаралась дышать глубже, но из-за вони это не помогало.

– Если переживешь три года в карцере. – Она скрестила руки и снова улыбнулась. – Мало кому удается.

Я постаралась не выказывать своих чувств. Мне не хотелось доставлять ей удовольствие, дав понять, что ее слова творят со мной. Я не собиралась спрашивать про брата, хотя мне отчаянно хотелось узнать, не попал ли он в приют.

Словно читая мои мысли, Битти спросила:

– А где твой брат?

– Не знаю.

Откуда ей вообще стало известно о том, что он у меня есть?

– Возможно, я этим займусь. Если он еще не в приюте, тогда его следует туда определить.