Гардеробщица подозрительно оглядела вошедшего: совсем сопляк, хоть и долговязый. «Да ты приглядись, тетка, не видишь, разве — я уже бреюсь!» Самым что ни на есть небрежным движением он сунул номерок в карман, прошелся расческой по волосам, высматривая между тем свободное место, и сел неподалеку от дверей, оказавшись на виду у рыжей гардеробщицы. Ему вдруг почудилось, что эта дуреха нет-нет да и взглянет на него. От возмущения и назло ей вместо чая он заказал себе рюмку ликера, абсент. «Посмотри, какой я сопляк!» И, положив ногу на ногу, повернулся к залу. Наблюдая за бешеным мельканием танцоров, он попытался отвлечься, что давалось с трудом. Сообщение из Италии тупой болью отзывалось в душе. Эта боль, словно дым, обволакивающий зал, заслоняла от него все остальное, не давала думать ни о чем другом, и мысленно он снова и снова прокручивал фильм о свалившихся на него несчастьях.
…Беда грянула, будто гром среди ясного неба, через два дня после раздачи свидетельств за полугодие. «Пока не исправишь двойку, о футболе и думать не смей!» Директор, похожий на тюленя, щурил глаза за толстыми стеклами очков, лоб озабоченно собран в складки, указательный палец барабанит по столу.
Когда он принес табель домой, мать расплакалась и отказала в обещанной поездке в горы на Чертовицу. Ребята потом рассказывали, что снег был совершенно потрясный, в самый раз для лыж. Тогда ему казалось, что более жестокого наказания — оно граничило с деспотизмом! — нельзя и придумать. Ха-ха! По сравнению с тем, что придумал директор, запрет матери был просто чепуховина. «Не смей играть и ходить на тренировки. Чтоб духу твоего не было на футбольном поле!» Ах, черт, вот когда Эрвин понял, какую радость доставляло ему одно только прикосновение к футбольной покрышке! Первая мысль была — бежать. Бежать подальше, туда, где можно быть хорошим футболистом без всяких, этих синусов и косинусов. Сначала мысль эта показалась спасительной, но, поостыв и поразмыслив, Эрвин от нее отказался. Он отправился к Слезаку и припугнул его, что команда останется без нападающего. Получилось, как он втайне и рассчитывал. Тренер побагровел и помчался к директору. На беседу с тренером директор пригласил и Эрвина.
Он помнит ту беседу так отчетливо, будто она происходила сегодня. Слезак заговорил очень решительно. Республиканская сборная — это вам не пустяк, и тому подобное.
Директор спустил очки на кончик красного носа, прищурился и поглядел на тренера поверх стекол. «А вы полагаете, двойка по математике — пустяк?» Тренер сразу сник и, к ужасу Эрвина, согласился: разумеется, не пустяк. От атаки он перешел в жалкую оборону и наконец стал просто клянчить. А директор — как кремень: «Нет и нет, я сказал».
И кто только дает власть этим замшелым ретроградам?!
Они так и не договорились. Тренер размяк, будто масло, и директору лишь оставалось намазать его на хлеб. «Пока Цигер не исправит двойку по математике, о футболе придется забыть! Вы ведь тренер, следовательно, сами воспитатель, понимаете, что это значит». А Слезачик, словно пустой пень, знай повторяет эхом: «Да, товарищ директор, раз такое дело, не дотронется до мяча, хоть и трудно нам будет без него, но придется обойтись». Буквально так и сказал: «Придется обойтись». Эрвина от этих слов будто подбросило на стуле. Нуль без палочки такой тренер, если он не может заступиться за своих ребят! А Слезак тут же смотал удочки, убрался, оставил его с директором один на один. Не хватало еще выслушивать проповеди! Но директор недолго распространялся, он всего-навсего сказал: «Пойми, ты должен стать человеком, не только футболистом». — «Дед ты ненормальный, больше ничего!» — ответил ему Эро. Про себя, разумеется.
Абсент щипал язык, жег горло и вообще был отвратительный. Но гардеробщица, казалось, не сводит с него глаз, и Эрвин опрокинул всю рюмку сразу. Противная липкая жижа, после нее хорошо бы прополоскать рот. Гардеробщица, кроме него, как будто никого больше не видела, и он заказал еще рюмку.
Оркестр умолк, и от внезапно наступившей тишины он даже испуганно встрепенулся, но тут же снова погрузился в свои невеселые думы.
…После директорского запрета наступили невероятно тяжелые дни. Ребята собирались в спортзале, а он не смел туда и носа показать. Вообще-то он не раз принимал решение заглянуть к ним будто невзначай, но всегда возвращался с полпути, сам не понимая почему, так как твердил себе, что ему наплевать, узнает ли об этом директор. Его останавливало другое: как поведет себя тренер? Всякий раз, когда он уже готов был пойти, ему слышался голос тренера: «Раз такое дело, он не дотронется до мяча». А что, если Слезак возьмет да и выпроводит его? И Эрвин возвращался домой и садился за математику. Задачки казались ему ужасными, гадкими, он всей дутой яростно ненавидел даже тетрадь, в которой записывал эти самые задачки. Сидя за столом, мысленно Эрвин находился в спортзале. Сейчас у ребят разминка, они бегают, прыгают со скакалкой, а вот встали кружком. Слезак в центре, подбрасывает мяч, и все работают с мячом. Там, где прежде стоял Эрвин, в том месте круг разорван. Ему становилось невыносимо жаль самого себя, горло сжимала обида, и тогда он, хлопнув тетрадью об стол, вскакивал и метался из угла в угол по комнате, словно дикий зверь в клетке. Черт возьми, и это будет продолжаться целехонькую четверть, если, конечно, ему удастся исправить двойку до ближайшего педсовета! А поездка в Италию состоится как раз во время этого педсовета! Даже если он исправит отметку, Флоренция для него накрылась. А как он ждал этой поездки, как радовался! Какого же тогда черта он надрывается? Махнуть бы на все рукой… «Лопух ты, лопух…» — ругал он себя. Порой комната не вмещала его отчаяния, он выбегал на свежий воздух и долго слонялся по улицам, уходил и за окраину города.
Да и класс в последнее время переменился к нему — куда только девалось недавнее восхищение феноменальным Суаресом! На собрании членов союза молодежи его «проработали» и постановили, что как отстающий по математике он позорит одиннадцатый «Б», и посему прикрепить к нему в помощь лучшего ученика, вернее, ученицу — Ирену. (Сто против десяти, что я к этому приложил руку директор!) Оскорбленный Эрвин встал и отверг чью бы то ни было помощь, заявив, что с двойкой справится своими силами. Ладно б еще предложили «Брейхову» или, скажем, конопатую «Лолобриджиду», куда ни шло, но эту близорукую подлизу Ирену! Правда, «Лолобриджида» и «Брейхова» тоже были совсем не те, что в нору его футбольной славы. Они уже не вертелись возле него, не посылали долгих взглядов. А на днях Ружена даже хлопнула его по руке, когда он хотел как прежде погладить ее конский хвост. Ух, неблагодарные! Как загорались у них глазищи, стоило пообещать привезти им что-нибудь из Италии, а теперь, когда он попал в эту передрягу, ни та, ни другая в его сторону и не смотрят. Живи, мол, как знаешь. Ух, змеи! Их пренебрежение ранило его гордость куда сильнее всех директорских запретов. К тому же «Яна Брейхова» все чаще возвращалась из школы вместе с Кирюшечкой, которого Эрвин терпеть не мог за угодливость и всякое другое.
И Эрвин все больше замыкался в себе. Маме по-прежнему было некогда, да они и не привыкли делиться друг с другом. В глубине души он даже начал завидовать ребятам, у кого рядом был отец, с которым можно обо всем поговорить. До сих пор он не ощущал отсутствия отца, предпочитая независимость, но теперь Эрвину не давала покоя навязчивая идея, будто отец что-нибудь присоветовал бы. Мужчина мужчину всегда поймет. Но отец был невесть где и не интересовался сыном, и Эрвин, в досаде махнув рукой на отца, оставался один, сам с собой и заставлял себя все упорнее осиливать математические ребусы. Он делал это не ради директора — еще чего! — и не ради Гамзули, а просто потому, что сказал классу, что сам справится, сам! И никто ему не нужен, он докажет это. А когда он снова станет знаменитым Суаресом, пускай они перед ним хоть в стельку расстилаются, он на них и не взглянет.
Пока стояли холода, Эрвин кое-как держался. Но в этом году даже погода была к нему немилосердна. Вместо того чтоб дуть метелям и трещать морозам, вдруг потеплело, весна пришла необычно рано, и ребята перебрались из спортзала на стадион. С той норы жизнь его стала просто невыносимой. Он часто обходил стадион кругом, крадучись точно вор, мимо ворот, однако войти не отваживался. Будто вся решимость оставила его. Он страшился, что тренер выгонит его, отошлет домой, а Эрвину хотелось сохранить в душе хотя бы искорку надежды, что в один прекрасный день… все же… и в Италию он еще попадет… Но учительница словно не замечала его поднятой руки, не слышала, как он подсказывает, притворяясь, будто не понимает, что он из кожи лезет, лишь бы обратить на себя внимание. Эрвин был в отчаянии. Дни шли, и искра его надежды гасла, не разгоревшись.
