…За долгую зиму мы о Канюле позабыли. И Петер себе другую забаву нашел.

В один из чудесных апрельских дней вбежал мальчик на кухню и кричит:

«Идите, идите все сюда! Канюля прилетел!»

Мы на двор выскочили. И вправду, вон он! Над лесничеством в воздухе плавал канюк. Он спускался кругами ниже и ниже и при этом все время пищал.

«Это он, он! Наш Канюлька! — выкрикивал Петер, прыгая как безумный, и вдруг начал звать: — Иди, иди сюда, Канюлька, миленький!»

Но канюк, сделав несколько кругов, улетел в лес.

«Поздороваться прилетел, не забыл нас!» — улыбаясь, сказала жена.

Я молча кивнул головой.

Мы все были уверены, что это был он, наш Канюля. Благодарная, стало быть, птица, не забыла тех, кто ей добро сделал…

Дядя Богдан замолчал, но мы еще долго сидели на прогретой солнцем меже. Красивый вид открывался на долину. Откуда-то доносилась протяжная песня девушек. Это были жницы. Тогда только-только начинали убирать овес.

Мы идем по тропинке через старый еловый лес. Дядя Богдан, как всегда, впереди, я за ним. Здесь так хорошо. Прохладно, сумеречно! В воздухе сильно пахнет хвоей и смолой.

Вдруг дядя Богдан остановился. На тропинке что-то привлекло его внимание. Я осторожно подхожу.

Большой черный муравей тащит мертвую гусеницу. И как старательно! Поклажа в несколько раз больше его самого. Гусеница то сваливается в ямку, то застревает у веточки. Муравей никак не сдвинет ее с места.

«Эх ты, бедняга, не по силам тебе ноша! Где уж тебе дотащить!» — думаю я.

Однако муравей не сдается. Обежал гусеницу и старается ее сзади подтолкнуть. Но ничего у него не выходит.

Внезапно он оставляет гусеницу и куда-то бежит. Я слежу за ним! А! Вот в чем дело!.. Там муравейник. Вокруг кишмя кишат муравьи.

— Надоело ему! — шепчу я дяде Богдану на ухо.

Тот только усмехается в усы.

— Сейчас увидите!

А муравей бежит и бежит, перелезает через веточки и хвою, спускается в ямки и бежит дальше. Вот он встретил другого муравья, и они переговариваются, касаясь друг друга усиками. Теперь уже оба бегут в разные стороны. Вскоре к гусенице подбегают шесть муравьев. Они обступают ее, словно люди, которые собираются тащить тяжелое бревно. Раз-два, взяли! И пошло дело на лад! Муравьи стаскивают гусеницу с места, и она движется к муравейнику. Вот они оттащили ее уже с тропинки, поближе к своему замку — муравейнику. К ним подбегают еще муравьи и еще. Гусеница передвигается все быстрей и быстрей, словно живая. Ее уже тащат вверх по склону муравейника, подталкивают к одному из отверстий. Еще разок! И гусеница исчезает внутри.

— Молодцы, знают, как за дело взяться, — бросаю я, словно невзначай, когда мы идем дальше своим путем.

— Муравьи народ компанейский, — говорит дядя Богдан. — Да и не только муравьи. В природе вообще так — животные в беде помогают друг другу.

Некоторое время мы идем, молча, потом дядя Богдан начинает вспоминать.

— Однажды я в этом своими глазами убедился. Пошел в молодой ельничек деревца разметить. Иду и выбираю, какое деревце оставить надо, какое срубить. Вдруг слышу я какой-то необычный птичий гомон. Не спокойное пение, а тревожный крик, похожий на призывы о помощи. Голоса разные смешались и какой чей — понять почти невозможно. Но громче всех кричат дрозды. Их «тч-тч-тч-тя-тя-тя-тч» заглушает все остальные голоса.

«Сову, должно быть, нашли, если так сердятся», — думаю я, а сам иду на голоса. Понимаете, нельзя не пойти, надо непременно дознаться, отчего такой переполох.

Прокладываю путь напрямик через еловую поросль. Судя по голосам, уже близко место, где происходит что-то необычное. И что же я вижу?

На полянке стоит ель. У нее то ли сильный ветер, то ли снег обломил верхушку. И вместо одной растут четыре тоненькие хрупкие верхушечки. Вокруг ели стая птиц носится, все, какие только в лесу живут: зяблики, синички, жаворонки, поползни, чижики, иволги и тому подобные пернатые певцы! И яростней всех пара дроздов носится.

«Что тут творится?» — мелькает в моей голове, и я делаю еще шага два вперед.

И загадка разгадана!

В развилке меж четырех верхушек на елке устроили гнездо дрозды. Голые, еще желторотые птенцы через край свои головки высовывают и разевают клювы. А под гнездом, чуть пониже, и метра нет, вокруг ствола обвилась толстая змея с двумя желтыми пятнами на голове. Значит это уж. Он медленно ползет вверх и всякий раз, когда какая-нибудь птичка подлетает к нему, злобно шипит.

Я ждать не стал, схватил длинную палку и прямо к дереву. Уж меня сразу заметил. Глаза его сверкнули, и он пристально уставился на меня.

А птахи знай на своего общего врага нападают. Самые смелые — дрозды. Они, как безумные, кидаются на ужа. По всему лесу птичий крик слышен.

Попробовал я ужа палкой на землю сбросить. Но не тут-то было! Он крепко обвился вокруг ствола. Поднимает голову и шипит. Пришлось мне взять палку в обе руки и расправиться с ним как следует. Наконец уж отступил, развернул свои кольца, сполз на землю и быстро скрылся в высокой траве.

Бросил я палку, гляжу, что птицы будут делать.

Сперва они кричать перестали, защебетали, потом в разные стороны разлетелись. А дрозды — прямо к своим птенцам. Оба готовы прикрыть их своим телом.

Вскоре вокруг елки наступила тишина. Один из дроздов в гнезде остался. Совсем покинуть своих желторотых детей родители теперь опасались.

Второй дрозд то и дело прилетал с полным клювом. А ненасытные птенцы навстречу ему клювы раскрывали. Накормил их дрозд наконец, на ветку опустился и обычную свою песенку запел, красивую и веселую. Мне показалось, что это он всех остальных птиц благодарит за помощь.

Вечерело, когда мы направились через дубраву к лесничеству.

Вдруг дядя Богдан останавливается и хватает меня за руку.

Хотите посмотреть на зверюшку — малюсенькую, с детский кулачок, но очень занятную?

Я согласился не размышляя. И зачем дядя Богдан спрашивает, ведь знает мое любопытство.

— Ну так пойдем!

Он поманил меня рукой и свернул с тропинки в дубняк.

Через дубраву мы дошли до невысоких зарослей орешника. Тут дядя Богдан остановился, посмотрел вокруг, точно выбирая дорогу, потом проскользнул в чащу по еле заметной тропке, проложенной лесными жителями.

Мы шли медленно. Ветки безжалостно хлестали по лицу и по рукам. Часто приходилось пригибаться пониже, чтобы пробраться, словно туннелем, под ветвями кустарника.

Наконец дядя Богдан остановился, послюнил палец и подержал немного над головой, потом удовлетворенно кивнул.

— Ветер на нас, — сказал он. — У этого зверька нюх замечательный.

И он сделал еще несколько шагов вперед.

— Видите? — сказал он шепотом, показывая в ореховые заросли.

Я глядел во все глаза, но ничего не видел. Через некоторое время шевельнулась веточка, и среди широких листьев орешника мелькнуло буровато-коричневое созданьице.

— Лесная лежебока, — шепнул мне дядя Богдан.

Лежебока? О таком животном я в жизни не слыхивал.

— Я его так прозвал, а по-ученому — соня орешниковая.

Ну, это больше на дело походит, что-то такое я слышал краем уха.

Мы смотрели на бурый шарик, а он быстро прыгал с ветки на ветку. Казалось, зверек нас не заметил.

— Гнездо у нее там, — показал дядя Богдан на середину куста.

И вправду, в полутора метрах от земли в развилке виднелось гнездышко, совсем такое же, как птичье.

Долго мы смотрели на крохотную озорницу, которая проворно прыгала с ветки на ветку, поддерживая равновесие длинным хвостиком. Соня лазила по веточкам, висела на них вверх брюшком, становилась на задние лапки, а передними доставала орехи. Ловко выгрызала ядрышко, а пустую скорлупу бросала на землю. Иногда она так прижималась к ветке, что совсем исчезла из виду. А то вдруг — скок-скок! — и сидит в гнезде. Черные глазки сверкают как бусинки и смотрят на нас. По другую сторону гнезда свешивается пушистый хвостик.