— Само собой.

— Я с вами не согласен.

— Весьма сожалею.

— Во Вьетнаме возможен только один исход: победа американцев.

— Почему?

— Азиатские рынки должны остаться за нами. Если в Азии победит коммунизм, наша карта бита.

— Должен признать, что со времен Маркса и Ленина никто еще не высказывался на этот счет так ясно и определенно. Могу вам ответить только одно: что ж, попробуйте одержать победу в Юго-Восточной Азии!

— Надеюсь, вы поняли, чего я ожидаю?

— Нет, — сказал Хойссер. — Я понял только, что вы надеетесь на победу американцев во Вьетнаме.

— Я ожидаю, что политический раздел «Миттагблатта» вернется в свою прежнюю колею.

— Вы, должно быть, шутите.

— Я ожидаю, что «Миттагблатт» будет публиковать исключительно последние новости. Без оценок!

— Ни одна газета в мире не публикует сообщений без оценок, господин директор.

— Я предлагаю, чтобы каждой политической партии была дана возможность высказать свое мнение. Пусть в газете ежедневно появляется комментарий по вопросам внутренней и внешней политики, написанный представителем какой-нибудь одной политической партии.

— И Партии труда в том числе?

— Нам давно известно, чего хотят коммунисты.

— Нам давно известно и то, чего хотят либералы.

— Я не против вашего желания дать слово коммунистам. Но тогда извольте сделать примечание, что это мнение коммунистов, которого редакция не одобряет.

— Такие примечания придется делать всякий раз. Я, разумеется, сообщу ваше пожелание главному.

— Это не обязательно.

— Как понять вас?

— То, что я вам сказал, не пожелание.

— А что же?

— Вполне четкое указание.

— Другими словами, коммерческая дирекция вмешивается в редакционные вопросы?

— Сколько вы у нас получаете?

— Три тысячи пятьсот.

— А на представительские расходы?

— Двести, — сказал Хойссер.

— В «Миттагблатт» мы вколотили восемнадцать миллионов — на сегодняшний день. Вам эта цифра ничего не говорит?

— Это большие деньги.

— Тиражи снизились, уменьшилось и число помещаемых у нас объявлений. Причины понятны: для рядового читателя газета стала слишком претенциозна, слишком сложна, а для солидного человека, желающего напечатать объявление, стала неприемлема политическая тенденция газеты. Нельзя поносить общество потребления, а самому в то же время производить продукт потребления.

— Всем нам приходится уживаться с этим противоречием, — ответил Хойссер.

— Вы знаете Зайлера? — спросил фон Кенель.

— Еще бы.

— Что вы против него имеете?

— Ничего не имею — ни за, ни против.

— Вам с ним не будет трудно?

— Вы хотите сказать, что Зайлер вернется?

— Именно.

— Неужели у этого типа нет ни капли самолюбия?

— Зайлер — газетчик до мозга костей. Он погибнет, если лишится возможности делать газету. Зайлер…

— Зайлер, — перебил Хойссер, — не газетчик, а сочинитель кровавых скабрезных историй…

— «Экспресс» приглашает его на работу.

— Они же дали ему пинка под зад.

— Это была ошибка.

— И вы предложили ему больше, чем «Экспресс»?

— Конечно. Я был вынужден.

— А что говорит по этому поводу Эпштейн?

— Эпштейн от нас уходит.

— Вы его увольняете?

— Он может остаться, если согласится работать с Зайлером.

— На это он не пойдет.

— Тем хуже для него.

— Жаль. В последнее время Эпштейн снова стал таким, каким был когда-то. Он сделал бы из «Миттагблатта» хорошую газету.

— Хорошо то, что хорошо продается. А вы как, останетесь?

— Это зависит от того, насколько я буду свободен в своих действиях.

— Почему вы не уходите?

— Вы хотите, чтобы я ушел?

— Нет, я только хочу знать, почему вы не уходите.

— Ведь я могу выражать свое мнение не только на страницах «Миттагблатта». Если мне придется выполнять ваши указания, то работы у меня поубавится и я смогу, скажем, писать статьи для политических журналов.

— На это я согласен. Вполне одобряю. Это лишь повысит престиж нашей газеты.

— Может быть, вы даже предоставите мне оплаченный отпуск для более крупной работы?

— Пожалуйста, господин Хойссер, заходите ко мне, когда вам понадобится. Вы всегда найдете во мне отзывчивого друга.

— Большое спасибо, господин директор.

— Вы, можно сказать, ученик господина Эпштейна, — такими словами фон Кенель встретил Клейнгейнца, а тот ответил:

— Да, я уже несколько лет работаю на него.

— Как же вы на него работаете?

— Прежде всего занимаюсь розысками. Составляю документацию.

— Но сами никогда не писали?

— Нет, почему же, писал. Я сотрудничал в разных газетах и еженедельниках.

— Что, например, вы писали?

— Конечно, не бог весть какие статьи. Так, местные новости. Год я даже проработал в телеграфном агентстве. В Юнайтед Пресс.

— Сколько вам лет?

— Двадцать шесть.

— Сколько вы у нас получаете?

— Двести пятьдесят.

— Вы заведующий отделом новостей?

— Заведующий — это слишком громко сказано. Я — правая рука Эпштейна во всем, что касается отдела новостей.

— Это вы просили себе такое жалованье или?..

— Мне предложил его господин Эпштейн.

— Неплохой оклад для человека вашего возраста, верно?

— В рекламном деле сегодня можно заработать куда больше.

— Неужели?

— Играючи!

— В каком качестве?

— Консультанта, текстовика.

— Невероятно!

— Вспомните, господин директор, сколько денег издательство уже истратило на рекламу «Миттагблатта».

— А вы представляете себе, сколько?

— Говорят, целых три миллиона.

— Пять, господин Клейнгейнц. Правда, в эту сумму входят и затраты на оформление газеты — формат, название, шрифты, эскизы заголовков, да и о том, что будет печататься в газете, тоже пришлось думать специалистам по рекламе. У вас с Эпштейном и личная дружба? — вдруг спросил фон Кенель.

— Раньше я часто и запросто бывал у него, но с тех пор как…

— С тех пор как?

— Госпожа Эпштейн…

— Ушла к другому, я знаю.

— С тех пор господин Эпштейн живет в гостинице, и, насколько мне известно, его жена продала дом…

— Но ведь на вашу дружбу с Эпштейном это не повлияло?

— Наоборот. Я привязался к нему еще сильнее.

— Это делает вам честь. Как вы смотрите на новый курс нашей газеты?

— Я думаю, что снижение тиража следовало предвидеть.

— Вы беседовали об этом с Эпштейном?

— Мы иногда говорим с ним об этом.

— И что?

— Господин Эпштейн верит в успех. И даже очень.

— Он, видимо, рассчитывает на новое поколение читателей?

— Он считает прежде всего, что жизнь слишком коротка и нельзя растрачивать ее на сомнительные затеи.

— Святые слова. Спрашивается только, что под этим разумеет господин Эпштейн.

— То, что нет смысла потрафлять низменным вкусам и делать газету на потребу обывателям.

— А ваше мнение?

— По-моему, наша газета стала теперь гораздо лучше.

— Вы, значит, тоже не хотите считаться с правилом: кто платит, тот и заказывает музыку?

— Я считаю, что в редакции должен задавать тон тот, кто больше знает и у кого больше опыта.

— А как, по-вашему: я, например, имею меньше права распоряжаться, чем главный редактор?

— На этот вопрос я не могу ответить.

— Почему?

— В конце концов, господин Эпштейн ведь ваш подчиненный.

— Он так говорит?

— Раньше он часто напоминал нам, что мы должны беспокоиться и о том, как распродается газета.

— А теперь?

— Давно уже ничего не говорил на эту тему.

— Он информировал вас и других редакторов о нашей с ним беседе?

— Да, информировал.

— Сказал он вам, что Зайлер вернется в редакцию?

— Сказал.

— Требовал от вас заверений в лояльности?

— Нет.

— Вы будете и впредь поддерживать Эпштейна?

— У меня нет причин быть нелояльным по отношению к господину Эпштейну.