— То есть ты хорошо знаешь судей?

— Я хорошо знаю закон и то, какая задача стоит перед судьей.

— Правда, что по средам вы все собираетесь в погребке?

— Кто это «вы все»?

— Шеф полиции, прокуроры, судьи и кое-кто из судебных репортеров, особо привилегированные лица.

— Ну и что?

— О чем вы там беседуете?

— Во первых, я нерегулярно хожу на эти встречи.

— А во-вторых?

— Ну, мы обсуждаем там самые разнообразные вопросы.

— Прокурор говорит председателю суда: «Послушай, Генрих, я прошу восемь месяцев для парня, ограбившего киоск». — «Нет, отвечает тот, ты проси десять, а я дам восемь. Ничего не поделаешь, придется для виду чуть сбавить, не то газеты опять поднимут шум…» — сыграл Петер.

— Мы далеко не всегда бываем единодушны, если только ты это имеешь в виду.

— Я имею в виду, что открытое судебное разбирательство — это театр, и больше ничего.

— Что же, по-твоему, здесь плохого, если прокуроры и судьи часто сходятся во мнениях?

— Я хотел только услышать от тебя подтверждение.

— Ты еще плохо разбираешься в житейских делах. И боюсь, ничего хорошего не будет, пока ты не возьмешься за ум.

— Твой отец так и не взялся за ум.

— Да, будь твой дед хоть чуточку благоразумнее, его жена и дети были бы избавлены от многих невзгод.

— Например?

— Мне бы не пришлось на коленях выпрашивать стипендию и другие пособия.

— Ты страдал от этого?

— Попрошайничество унижает всякого человека.

— А вот меня бы не унизило.

— Тебе незачем попрошайничать.

— Да, мой отец — человек обеспеченный, с положением.

— Но ты неблагодарный сын.

— Почему и за что я должен быть благодарным?

— Ты не знаешь нужды, можешь спокойно учиться в университете.

— По-твоему, я учусь?

— Надеюсь.

— Может, я совсем и не учусь, а только делаю вид.

— Что и говорить, особым усердием ты не отличаешься.

— Ты вот отличался.

— Да, это я могу сказать со спокойной совестью.

— И что тебе дало твое усердие?

— О чем ты?

— Ну упрячешь ты этого несчастного парня в каторжную тюрьму, а станешь-то всего-навсего заместителем генерального прокурора…

— Несовершеннолетних в каторжную тюрьму не отправляют.

— Неужели тебя совершенно не трогает?..

— Что?

— Ты же прекрасно знаешь, что Оливер невиновен.

— Такого закоренелого и хитрого лгуна я не встречал за все годы своей службы.

— Ты терпеть его не можешь. Скажи прямо, ты его ненавидишь?

— За что мне его ненавидеть?

— Ему не надо выпрашивать стипендии.

— Ты наглеешь понемногу…

— Я бы хотел, чтобы ты хоть раз в жизни был со мной искренен.

— Выходит, я с тобой неискренен?

— Признайся, когда ты был мальчишкой, ты только что не молился на Хаузамана?

— Кто такой Хаузаман?

— Полицейский Хаузаман.

— Что за чушь ты городишь!

— Я говорю о том времени, когда ты был мальчишкой.

— Хаузаман меня нисколько не интересовал. Все это у тебя от деда. Это он был против.

— Против чего?

— Против того, чтобы я бывал у Хаузаманов. Мальчишкой.

— Должно быть, у твоего отца были на то свои причины.

— Почему ты так думаешь?

— Твой отец общался с людьми другого круга.

— Как ты, — сказал Лутц.

— А Хаузаман нет-нет да и спрашивал, что, мол, говорит твой отец, не приходил ли к нему такой-то или такой-то, где он пропадает вечерами, раз его не бывает дома.

— Ты что, хочешь мне приписать, будто я мальчишкой доносил на своего отца?

— Да, господи, ты же просто еще не понимал, зачем Хаузаман задает тебе такие вопросы.

— Я никогда не доносил на отца.

— Сознательно — нет, — сказал Петер.

— Я бегал к Хаузаманам, потому что у госпожи Хаузаман всегда было что поесть. И для меня тоже. Она посылала меня за покупками и давала за это деньги, пусть мелочь.

— Все понятно, — сказал Петер.

— Ничего тебе не понятно, — резко возразил Лутц. — Конечно, мне нравилось у Хаузаманов, там был налаженный быт, достаток, каждый месяц получка… В нашем доме на Каноненгассе Хаузаман был единственный жилец, который ни дня не сидел без работы…

— А я ничего другого и не думал, — заметил Петер.

— Десятки тысяч людей были в то время без работы.

— Кроме того, у Хаузаманов не было своих детей.

— Ну и что?

— Правда ведь, что он тебе помогал?

— Не вижу причин это отрицать.

— Он даже брал тебя с собой на свои партийные собрания.

— Что здесь плохого?

— Да ведь это хоть кого удивит: сын социалиста бегает на собрания к младолибералам.

— А что сказать, если сын либерала хочет перещеголять коммунистов?

— Мы сейчас говорим о тебе.

— Ты отдаешь себе отчет в том, почему тебе все дозволено, почему ты имеешь возможность учиться?

— Потому что у меня большие способности.

— Нет! — почти крикнул Лутц. — Ты имеешь возможность учиться, потому что я выбился в люди.

— А теперь, если я тебя правильно понял, я мешаю твоей дальнейшей карьере?

— Мы-то знаем, кто вас подстрекает.

— Кто нас подстрекает?

— Мои коллеги, конечно, думают, что я все это одобряю.

— Не такие уж они дураки.

— Во всяком случае, мне очень неприятно читать в газетах, что сын прокурора по делам несовершеннолетних доктора Лутца — один из главных бунтарей.

— Представь себе, что и мне тоже неприятно.

— Что тебе неприятно?

— Что мой отец ты, а не кто-нибудь другой!

— Ну, ты договорился!

В комнату вошла госпожа Лутц.

— Почему вы всегда ругаетесь? — спросила она.

— Мы не ругаемся, — ответил Лутц. — Просто я рассказывал Петеру про Гебхардта.

— А кто этот Гебхардт? — заинтересовалась госпожа Лутц.

— Гебхардт — это молодой полицейский, который сейчас несет службу у нас в прокуратуре.

— Не слышала я о нем, — сказала госпожа Лутц.

— Да слышала ты. Гебхардт — тот самый парень, который взял жену из Восточного Берлина. То есть ее родители живут в Восточном Берлине. А она воспитывалась на Западе, у тетки. Поэтому она может туда ездить, когда захочет. А вообще-то она швейцарка.

— Ну и что? — спросила жена, потому что Лутц вдруг замолчал.

— Да ну, — сказал он неожиданно раздраженным тоном, — пустяки, неинтересно.

— Так не пойдет, — возразила жена. — Ты меня раздразнил, теперь давай рассказывай!

— Ладно. В прошлое рождество они ездили в Восточный Берлин к ее родителям.

— Тебе сегодня что, надо платить за каждое слово?

— Двадцать четвертого вечером они хотели купить пива. Для сочельника.

— Кто же это в сочельник пьет пиво? — спросил Петер.

— Так или иначе, — продолжал Лутц, — так или иначе, пива уже нигде не было.

— И это все? — спросила госпожа Лутц.

— Я же сказал: вечером двадцать четвертого декабря в Восточном Берлине нельзя было достать пива.

— Ей-богу, не пойму, к чему ты это рассказываешь? — спросила жена.

— Вот до чего они довели людей, — сказал Лутц, повысив голос, — а твой сын не желает ничего понимать.

— Ну, я пошел в клуб, — заявил Петер.

— Ступай, ступай, — ответил Лутц. И, поглядев на жену, сказал: — Сколько раз тебе повторять, что пиво нельзя неделями держать в холодильнике! Оно от этого портится!

— Сейчас принесу тебе бутылку из погреба, — ответила жена.

— Да, принеси, пожалуйста, — сказал Лутц.

Петер был уже на улице.

— Теперь слово за вами, — начал Клаус фон Кенель, обращаясь к Эпштейну. — Что вы можете сказать?

Эпштейн молчал.

— Вас это не трогает? — спросил фон Кенель.

— Нет, — ответил Эпштейн.

— В текущем месяце мы продали на двадцать тысяч экземпляров меньше, чем в прошлом. Взгляните еще раз на эту кривую. Вот уже месяц, как тираж неуклонно падает.

— Вижу, — кивнул Эпштейн.