— Он будет падать и дальше.

— Этого нельзя предсказать.

— Это можно предсказать совершенно точно.

— В чем же причина? — спросил Эпштейн.

— Это я хотел бы услышать от вас. Вы главный редактор.

— Мне непонятно.

— Но вы отдаете себе отчет в том, что мы идем к краху?

— Мы сейчас меняем направление, — заявил Эпштейн.

— Как это понять?

— Апеллируем к другому кругу читателей.

— Так… К какому кругу?

— С некоторых пор мы обращаемся к более интеллигентному и образованному читателю.

— Если вы претендуете на то, чтобы делать газету более высокого уровня…

— Договаривайте, не стесняйтесь, — сказал Эпштейн.

— Что-то я не припомню, чтобы совет директоров обсуждал вопрос о подобном изменении курса.

— Совет директоров, может быть, и не обсуждал.

— Другие инстанции не имеют таких полномочий.

— А владелец издательства?

— Доктор Куттер? — спросил фон Кенель.

— Да, доктор Куттер.

— О чем вы договорились с Куттером? И когда?

— Нельзя сказать, чтобы вы с большим почтением говорили о докторе Куттере.

— Моя задача не в том, чтобы с почтением говорить о Куттере, а в том, чтобы наблюдать за ходом дела и вмешаться, если я сочту необходимым.

— Другими словами, издатель не имеет голоса?

— Я этого не сказал. Не то чтобы он не имел голоса, но этого голоса не слышно. Он прекрасно сознает, что коммерческие вопросы — не его стихия. Иначе зачем бы я был ему нужен?

— Этого я не мог знать, — отозвался Эпштейн.

— Куттер играет в нашем концерне примерно такую же роль, как королева в Англии.

— Хорошо, что вы мне это растолковали, — заметил Эпштейн.

— Куттер сам избрал себе такую роль.

— Должен ли я считать, что в разговоре со мной он превысил свои полномочия?

— Сперва вы должны мне сказать, о чем вы с ним говорили, тогда я, может быть, смогу ответить на ваш вопрос.

— Разговор, собственно, касался одного: доктор Куттер хотел знать, намерен ли я в связи с делом моего сына оставить свой пост. Я ответил, что сам я этого не сделаю, но не удивлюсь, если меня все же уволят.

— При чем же здесь изменение курса?

— Насколько я помню, Куттер сказал, что по сути я сам виноват в несчастье, постигшем моего сына, потому что именно наша газета заклеймила его как убийцу.

— Номера, в которых печатались материалы об исчезновении Рут Кауц, достигли рекордного тиража. Но я слышал, вас тогда даже не было в Цюрихе?

— Эти номера состряпал мой заместитель.

— Зайлер?

— Зайлер.

— Это вы потребовали немедленного увольнения Зайлера?

— У меня были на то свои причины.

— Вы хотите сказать — личные причины?

— Да.

— Личные причины нас не интересуют. Успех газеты — вот что важнее всего. А вы, значит, уволили человека, который способен добиться рекордных тиражей?

— Доктор Куттер согласился на это. Вы, кстати, тоже.

— Я был недостаточно информирован. Мне сказали, что Зайлер позволил себе неблаговидные поступки.

— Это соответствует действительности.

— Расскажите, пожалуйста.

— Зайлер уговорил моего сына бежать в Лозанну, дал ему денег, сам довез его до Тальвиля и так далее.

— Для чего он это сделал?

— Якобы для того, чтобы спрятать моего сына, пока я не вернусь.

— Что же в этом плохого?

— Почитайте номера нашей газеты за те дни.

— Я просмотрел до вашего прихода все номера.

— Зайлер отослал моего сына, чтобы иметь повод состряпать очередную сенсацию.

— Боюсь, что здесь вы необъективны.

— Почему необъективен?

— Потому что речь идет о вашем сыне. Я не ставлю вам в упрек, что в этом вопросе вы не совсем справедливы. Но вы должны согласиться, что, будь на месте Оливера другой, чужой мальчик, вы бы тоже не колебались.

— Трудно требовать от меня, чтобы я сказал, как повел бы себя в ином случае…

— Я и не требую от вас, чтобы вы собственных детей выдавали на расправу полиции, но, когда речь идет об информации читателя — какие тут могут быть различия?

— «Миттагблатт» освещал дело подробнее, чем любая другая газета.

— До того дня, пока вы не потребовали и не добились увольнения Зайлера.

— Но после этого ничего существенного не произошло.

— А я, представьте себе, не нашел в «Миттагблатте» ни слова о том, что вы предложили Кауцу взятку за молчание.

— Я не предлагал Кауцу взятку.

— Однако другие газеты сообщали об этом, а вы не опровергли.

— Мне пришлось бы тогда заявить, что я оказался жертвой вымогательства.

— Почему же вы не заявили?

— Как же можно сначала поддаться вымогателю, а потом разоблачить его?

— А может быть, это все-таки была взятка?

— Я не желаю продолжать разговор на эту тему.

— С того времени, как вы вернулись из Парижа и был уволен Зайлер, у вас на первой полосе не появилось ни одного стоящего материала, хотя произошло несколько замечательных убийств.

— Мы отводим первое место политике.

— Не в таких масштабах.

— Извините, господин директор, но здесь я вынужден заявить протест.

— Протест?

— Согласно договору, я не обязан обсуждать с коммерческим директором редакционный курс нашей газеты.

— Мы же говорим о снижении тиража.

— Тираж еще поднимется.

— Он еще снизится, если вы будете настаивать на новом курсе. К какому читателю вы собираетесь апеллировать?

— Прежде всего к молодежи.

— К какой молодежи?

— К учащимся средней школы, к студентам, ко всей служащей молодежи.

— Вы чересчур откровенно выражаете свои симпатии к тому меньшинству молодежи, которое называет себя прогрессивным и антиавторитарным. Сразу после июньских волнений вы более трезво оценивали ситуацию. Тогда репортажи вашей газеты отвечали истинному ходу событий.

— Однако с тех пор некоторые исследования показали…

— Вы намекаете на так называемую «Белую книгу», составленную группой ученых, писателей и художников?

— Показания свидетелей неопровержимы, — сказал Эпштейн.

— Первого июля «Миттагблатт» одобрил меры, принятые полицией против демонстрантов.

— С того времени выяснилось, что полицейские изувечили десятки ни в чем не повинных людей.

— Вы всерьез считаете, что, будь это действительно так, власти не знали бы, какие надо принять меры?

— Почему же полицай-президиум молчит перед лицом таких тяжких обвинений?

— Быть может, занят более важными делами. При всех обстоятельствах в задачу газеты… Я хочу сказать, в задачу нашей газеты не входит учить власти уму-разуму.

— Это одна из важнейших задач прессы…

— Ваша задача — делать газету, которую бы охотно покупали и читали сотни тысяч людей.

— Когда-нибудь «Миттагблатт» будут покупать и читать сотни тысяч людей.

— Когда же наступит такое время?

— Мы перетянем на свою сторону читательскую молодежь. А этой молодежи отвратительны уголовщина и секс, она хочет…

— В таких делах мы осведомлены лучше вас, господин Эпштейн. Неужели вы думаете, что полмиллиона франков, которые мы тратим на изучение спроса, выбрасываются на ветер? Результаты вам известны, вы отлично знаете, чего желает большинство читателей, и ваша святая обязанность — этим руководствоваться. И в вашу задачу вовсе не входит служить рупором молодым балбесам, которые еще сами толком не знают, чего они хотят, и популяризировать тезисы и аргументы левых…

— Вы находите тенденцию газеты слишком левой?

— Слишком левой. Между вами и дирекцией ведь есть определенная договоренность: левее центра, но не дальше.

— Ваша оценка меня удивляет.

— Вот уже две недели, как вы отводите три полосы культуре, три — политике, одну — экономике, только две полосы — спорту, одну — последним событиям и всего две — сплетням.

— У меня есть свои идеи на этот счет.

— Идеи-то у вас есть, только вопрос — какие?

— Вам не кажется, что вы слишком много себе позволяете? — спросил Эпштейн.

Директор Кенель улыбнулся.