— Но ведь мы не можем заполнять раздел культуры одними только пустяками. Выступать по вопросам культуры — значит выражать свое мнение. Нам удалось привлечь к сотрудничеству крупнейших наших писателей.

— Если вам доведется служить в армии, Эпштейн, или проходить переподготовку, попробуйте опросить пятьсот солдат, кто такие Фриш, Дюрренматт или Генрих Бёлль. Тут-то вам и преподнесут сюрприз: выяснится, что только один из пятисот когда-то слышал одну из этих фамилий, но толком не знает, о ком идет речь: о хирурге, который пересаживает сердце, или о вожде американских негров.

— Как же вы представляете себе раздел культуры в «Миттагблатте»?

— Объясните, почему я лишен возможности прочесть в этом разделе о глухом композиторе, или о танцовщице с деревянной ногой, или же о всемирно знаменитом скрипаче с протезом вместо руки? Почему я не нахожу ничего о том, как Курд Юргенс бьет по морде свою жену и тому подобное? Я хочу сказать, что и в культуре надо сильнее выявлять человеческую сторону. На кой черт мне сдался этот идиотский ливинг-театр? Или опера? Тут за глаза довольно и десяти строк… А вот о том, что отчим в течение десяти лет жил со своими четырьмя падчерицами, я читаю не у нас, а в «Экспрессе», о том, как пятидесятилетний мужчина, не умея плавать, вытащил из Лиммата маленькую девочку, «Миттагблатт» помещает всего двенадцать строк, зато на трех полосах вы морочите мне голову репортажем о шестидневной дискуссии между студентами, гимназистами и рабочими в Центре Ле Корбюзье. Кому интересно знать, что думают эти отщепенцы? Или ни с того ни с сего мне сообщают, что изрек господин Маркузе, а также о том, что небезызвестный Руди Дучке, у которого еще молоко на губах не обсохло, пишет в Риме мемуары…

— До тех пор, пока я главный редактор, — перебил его Эпштейн, вставая, — направление газеты буду определять я.

— Нам дешевле обойдется уволить вас с выплатой возмещения, — ответил фон Кенель, продолжая сидеть, — пока вы не успели окончательно загробить газету.

— Десять редакторов — самое меньшее — уйдут следом за мной.

Фон Кенель рассмеялся.

— Неужели он всерьез решил уйти? — спросил доктор Куттер.

Директор фон Кенель закинул ногу на ногу и ответил:

— Похоже, что так.

— Ничего не понимаю, — сказал Куттер, — я беседовал с ним как-то, и он мне заявил…

— Тогда, — перебил его фон Кенель, — тогда Эпштейн еще не знал, что тираж так катастрофически упадет.

— Но вы все сделали, чтобы его удержать?

— А зачем это нужно?

— Чутье подсказывает мне, что он поступает вопреки собственному убеждению.

— Вы питаете к нему особую симпатию?

— Вначале он был мне совсем несимпатичен, — ответил Куттер. — Вы ведь знаете, честолюбивые люди мне не по душе.

— Вы можете себе позволить такую роскошь.

— Простите, не понял…

— Вы представляете себе, какая судьба ожидала бы наш концерн, если бы во главе его не стояли честолюбивые люди?

— Ох уж этот мне концерн, — вздохнул Куттер.

— Что вы скажете по поводу «Миттагблатта»?

— Что я могу сказать? Я всегда отбивался от этой газеты.

— Однако в том виде, какой она приняла теперь у Эпштейна, она должна была бы вам нравиться.

— Я бы сказал, скорее, что она уже не вызывает у меня такого отвращения, как раньше. У меня к ней теперь более теплое чувство. Люди, делающие эту газету, видимо, ставят перед собой определенные цели. У них появилось собственное мнение. Я полагаю, что выпускать газету могут только люди, имеющие убеждения.

— Меня интересуют лишь тиражные показатели, а не убеждения господина Эпштейна.

— Такой вы бесчеловечный? — спросил Куттер.

— Человечность моим договором не предусмотрена. Мне надлежит заботиться о том, чтобы вложенный в дело капитал притекал обратно.

— Да, да, конечно, я понимаю, — согласился Куттер. — Но чем объяснить такую… такую резкую перемену вашей позиции?

— Простите? Как вы сказали?

— Три года тому назад, когда мы искали главного редактора, вы отстаивали кандидатуру Эпштейна, и даже с чрезмерным пылом. Мне он тогда еще совсем не нравился.

— Я теперь не помню, отстаивал я его или нет, я только знаю, что выбора у нас не было. Из «Экспресса» не удалось переманить ни одного стоящего человека, издатель «Экспресса» поспешил тут же пересмотреть договоры с сотрудниками, повысить им жалованье, и нам не оставалось ничего другого, как взять Эпштейна, все-таки это был известный, уважаемый журналист и прежде всего человек, на которого как будто можно было положиться.

— Как будто можно было? Разве теперь уже нельзя?

— Я говорю о его политической позиции. Эпштейн, как вам известно, в молодости принадлежал к крайне левым. Потом резко взял вправо, а новообращенные — это, как правило, люди самые падежные.

— У меня нет ощущения, что «Миттагблатт» так уж гнет влево.

— Вы внимательно читаете страницы, посвященные культуре?

— Я только их и читаю.

— И вам ничего Не бросилось в глаза?

— Господи! Какой же вы все-таки обыватель!

— В том, что касается культуры, — да, обыватель.

— Значит, если культура не служит охранительным целям…

— Искусство всегда отдает левизной, — сказал фон Кенель, — но я говорю не об искусстве. Я говорю о том, на чем ставятся акценты в нашем разделе культуры., Скажем, любой фильм, если только он поставлен режиссером-коммунистом, превозносится сверх всякой меры. Фильмы социалистических стран оказываются на голову выше голливудских. Согласно «Миттагблатту», вестерн как жанр следует вообще запретить. Так считает «Миттагблатт».

— А я с этим согласен, — заметил Куттер.

— Допустим, — ответил фон Кенель. — Мы не будем сейчас спорить на эту тему. В конце концов, ведь решение уже состоялось, и нам только нужно договориться, как мы будем работать дальше.

— Стоит мне еще раз поговорить с Эпштейном?

— Господин доктор, я вынужден снова со всей определенностью заявить: мне вовсе не хочется навлечь на себя гнев наблюдательного совета. Моя работа мне вполне по душе.

— Выходит, я не должен вмешиваться в ваши решения?

— Вы должны знать, что я денно и нощно пекусь о выгодах концерна.

— Конечно, конечно, — подтвердил Куттер, — я только рад, что могу стоять в стороне от всей этой грязи.

— Тем не менее вы владелец ценного собрания картин.

— Что вы хотите этим сказать?

— Что и у вас руки тоже запачканы.

— Вас бы устроило больше, если бы я вложил свои деньги в производство оружия?

— Я бы вам посоветовал опять съездить за границу, в Париж. Вы ведь мне не раз говорили, что сейчас там разгар сезона художественных выставок. Правда, что касается меня, я предпочитаю выставки автомобилей.

— Я действительно в ближайшее время поеду в Париж и в Лондон. Но почему вы мне так настойчиво это советуете?

— Потому что забочусь о вашем здоровье.

— Представляю себе, что вы намерены предпринять, и вовсе не собираюсь вам в этом препятствовать. Я знаю, что мало смыслю в подобных делах, и даже скажу вам больше: если такой человек, как Эпштейн, ввязывается в драку с людьми вашего склада, то пусть воюет на свой страх и риск.

— О том и речь, — откликнулся фон Кенель, — и потому утверждать, будто бы наш брат поступает бесчеловечно, просто неразумно. При жалованье в девяносто шесть тысяч франков о человечности и морали уже не рассуждают.

— И все-таки я думаю об этом Эпштейне больше, чем бы мне хотелось. Что с ним вдруг случилось?

— Ответ очень прост: у Эпштейна развалилась семья.

— Как развалилась?

— Его бросила жена. Прожив с ним семнадцать лет.

— Бросила жена? Но тогда…

— Догадываюсь, о чем вы подумали: у Эпштейна, мол, теперь нет стимула зарабатывать деньги. Нет, нет, дело не в этом. Причины гораздо глубже. Брак, семья — это ячейка нашего общества… Знаете, я не удивлюсь, если через год мне сообщат, что Эпштейн без цели слоняется по свету…