— Ну да, Тоби, Эп ведь читал больше, чем ты.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Просто он более подкован.

— Выходит, он уложил меня на обе лопатки?

— В известном смысле — да.

— Так. А ты с кем осталась — с ним или со мной?

— Эп больше не старался меня удержать.

Тобиас поднялся и сказал:

— Давай-ка поедем на недельку к морю. У тебя все уложено?

— Я буду готова через десять минут… — ответила Сильвия.

— Что сегодня по телевидению? — спросил доктор Лутц у своего младшего сына Петера.

— Откуда я знаю, — ответил Петер. — Я смотреть не собираюсь, пойду в клуб.

— Пойдешь в клуб? — Доктор Лутц опустился на софу.

— Ты против? — спросил Петер.

— Мама недавно рассказала мне, что ты бывал у врача.

— У врача?

— Садись, — сказал Лутц, — мне надо с тобой поговорить, прежде чем ты отправишься в свой клуб. Но сперва принеси мне из кухни пиво.

Петер взял на кухне бутылку пива и стакан и поставил перед отцом на столик.

— Мама сказала мне, что ты ходил к психотерапевту.

— Мама преувеличивает, — ответил Петер. — Можно подумать, будто я лечился у психоаналитика.

— Да садись же.

Но Петер не сел.

— Может, у тебя все-таки найдется полчасика для беседы с отцом?

— Чего ты от меня хочешь?

— Значит, ты не лечишься?

— Ну как тебе сказать?.. Я участвую в сеансах массовой психотерапии. Каждый четверг вечером в большом зале дома профсоюзов собирается от восьмидесяти до ста человек, они обсуждают свои житейские проблемы, свои конфликты с окружающим миром. Доктор Финкельштейн при этом присутствует, он внимательно слушает, а время от времени вмешивается в дискуссию, чтобы все поставить на свои места. Вот и все.

— Финкельштейн? Еврей?

— Еврей. Ученик Фрейда, австромарксист, если я не ошибаюсь.

— А тебе какой от этого прок? Ты-то чего не видел на этих собраниях?

— Кто заинтересованно следит, не зевает по сторонам, тому большой прок.

— Какой, например?

— Каждый может узнать, что не он один испытывает трудности. Каждый может научиться вылезать из своей раковины, быть честным, сознавать свою человеческую ценность.

— О чем же вы спорите?

— Кто-нибудь из присутствующих берет на себя роль председателя, ставит на обсуждение какую-либо проблему и ведет дискуссию. А каждый, кто хочет высказаться, должен поднять руку и говорить только от своего имени. Ничего такого, что вычитано из книг, лишь то, что сам слышал, и так далее. Понятно, что многим сначала трудно.

— Ты мне еще не ответил на вопрос — о чем вы спорите.

— О чем хочешь. О половом чувстве до брака, в браке, о половом просвещении детей, о воспитании, о телесных наказаниях и так далее, о бессмысленности наказания вообще. О свободе и о политике тоже спорим.

— А какова примерно общая тенденция?

— Допустим, человек должен учиться быть непослушным.

— Ну и ну, хорошая у тебя компания!

— Четыре вечера подряд обсуждалось дело Оливера Эпштейна, — сказал Петер, пристально глядя на отца.

— Пиво слишком холодное, — буркнул Лутц. — Твою мать никак не научишь, что пиво надо держать в прохладном месте, но ни в коем случае не в холодильнике.

— После того как стало известно, что ты предъявил ему обвинение в убийстве…

— Это меня не интересует, — отрезал Лутц. — Сядь наконец, мне надо с тобой поговорить серьезно.

— Финкельштейн высказался о тебе весьма нелестно.

— Обо мне?

— Конечно, фамилии твоей он не называл. Он не называет людей, а говорит только о психо-политических структурах.

— Любопытно, что же это светило изволит говорить о нас грешных?

— Следовало ожидать, сказал Финкельштейн, что прокурор построит обвинение как раз на самой худшей версии.

— А почему?

— Результат далеко зашедшей фрустрации.

— Этот Финкельштейн разве швейцарец?

— Эмигрант. Но у него есть вид на жительство.

— Значит, я подвержен фрустрации?

— Не без того, — ответил Петер.

— Век живи, век учись, — заметил Лутц.

— Ты вообще-то знаешь, что такое фрустрация?

— Знаю, знаю.

— Фрустрация — это вынужденный отказ от удовлетворения витальных потребностей.

— Пива хочешь? — спросил Лутц и тыльной стороной ладони отер пену с губ.

Петер отрицательно качнул головой.

— Тебе сейчас двадцать один год, — сказал Лутц.

— Двадцать один с половиной, — уточнил Петер. — О чем ты, собственно, намерен со мной говорить?

— Значит, сегодня вечером ты опять идешь в этот свой клуб?

— Ты против этого?

— Мне сегодня звонил полицай-президент. И первый секретарь нашей партии — тоже.

— Ну и что?

— Правда, что ты председатель этого вашего клуба?

— У нас нет ни президиума, ни председателя. Наш клуб — антиавторитарный.

— Во всяком деле нужен заводила.

— Говорят, у меня есть ораторский талант. Поэтому мне приходится выступать чаще, чем моим товарищам.

— Вы обращаетесь друг к другу со словом «товарищ»?

— А как мы, по-твоему, должны обращаться?

— И все-таки я никак не пойму, к чему вы стремитесь. К тому, скажем, чтобы китайцы добились мирового господства?

— Откуда ты взял такую чушь?

— Полицай-президент сказал мне, что ваш клуб развесил по всему городу китайские флаги.

— Флаги Вьетконга, — пояснил Петер.

— Зачем?

— Так ведь сейчас в Париже ведутся переговоры между северовьетнамцами и американцами.

— А вам какое дело?

— Мы показываем этим, чью сторону мы держим.

— То есть сторону Вьетконга?

— Да, и на этот счет ни у кого не должно быть сомнений.

Лутц молча смотрел на сына. Потом сказал. — Ты очень похож на своего деда.

— На твоего отца?

— Понятно, — ответил Лутц. Он отхлебнул пива и продолжал: — У него тоже голова была набита идеями. А что из этого вышло? Когда начался кризис и со всех предприятий стали увольнять людей, его выставили одним из первых.

Сын промолчал.

— А у твоего деда была семья. Пятеро детей.

— Это не должно повториться, — сказал Петер, — мы будем бороться.

— Твой дед тоже боролся. А чего он добился?

— Не будь таких, как он, двенадцатилетние ребятишки и теперь еще работали бы на заводах по десять-двенадцать часов в день.

— Белиберда, — отрезал Лутц. — Твой дед добился только того, что потерял место и наша семья жила впроголодь, мы не знали, что с нами будет завтра, а твоя бабушка вынуждена была ходить по домам мыть окна и лестницы.

Петер наконец не выдержал и присел на другой конец софы.

— Как это ни странно, но я тебя понимаю.

— Зачем ты ставишь мне палки в колеса?

— Я?

— Ты же знаешь, что мы зависим от избирателей, они выбирают нас или утверждают голосованием, смотря по должности.

— Разве на следующих выборах тебя не утвердят?

— Либералы собираются выставить мою кандидатуру на пост заместителя генерального прокурора.

— Ты много писем получаешь по делу Оливера Эпштейна?

— Почему ты опять об этом заговорил?

— Социологический институт при нашем университете только что провел обследование, опрос. Семьдесят процентов опрошенных уже теперь убеждены в том, что Оливер Эпштейн — сексуальный маньяк, и ждут справедливого приговора убийце. Сложилось это мнение прежде всего благодаря информации обеих бульварных газет, а также благодаря твоим пресс-конференциям.

— Не вижу никакой связи, — сказал Лутц.

— Сейчас ты просто лжешь.

— Я вообще не лгу. Во всяком случае, сознательно. А ненароком мы все, бывает, понемножку лжем.

— Так что если ты сумеешь убедить судей своим обвинительным заключением, семьдесят из ста будут на твоей стороне.

— Мне и не надо их убеждать. Приговор, по сути дела, уже вынесен.

— Откуда тебе это известно?

— Я достаточно долго был судьей.