— Безумие какое-то! Я тебе изменяю, я ухожу от тебя к другому, бросаю тебя, а при разводе я же еще и оказываюсь обвиняющей стороной!

— Это соответствует ситуации.

— Не я, а ты должен обвинять меня.

— Раз ты оставляешь меня, следует предположить, что у тебя есть ко мне претензии.

— И сверх того, ты еще разыгрываешь такое великодушие!

— Я не разыгрываю великодушие, и я вовсе не великодушен. Если вдуматься, твое положение лучше моего.

— У тебя нет угрызений совести. Ты теперь свободен.

— И у тебя не должно быть угрызений совести.

— Я же предала тебя, Эп.

— Перестань. Я любил тебя, и на то была моя добрая воля. Никто меня не заставлял тебя любить. Никто не заставлял семнадцать лет жить с тобой… возле тебя.

— И ты выдержал это…

— Я был свободен в своих решениях — настолько, насколько может быть свободен человек, когда он любит.

— А теперь я безжалостно разбила эту любовь.

— Нет. Этих семнадцати лет тебе из меня не вытравить. Но ты сделала все для того, чтобы я перестал тебя любить.

— Значит, ты меня больше не любишь?

— Каковы бы ни были мои чувства к тебе, но любить тебя так, как я любил все эти семнадцать лет, я уже не могу.

— Значит, я стала тебе безразлична?

— Ты стала какая-то чужая.

— Как это понять?

— Вот, например, смотрю я на тебя…

— И что?

— И вижу, как ты пополнела.

— Что за гадости ты говоришь!

— Даже на лицо…

— Ну, знаешь, это просто подлость!

— Тебе уже под сорок, но ведешь ты себя, как девчонка.

— В чем это проявляется?

— А в том, что ты говоришь и действуешь не думая. Ты не знаешь, почему говоришь то или это и по какой причине совершаешь тот или иной поступок. Ты восхищаешься этим человеком, ты считаешь его очень смелым. Потому что он сделал или собирается сделать что-то такое, чего бы я, например, никогда не сделал.

— Что такого сделал Тобиас?

— Он уже один раз бросил жену и детей, бросает и во второй.

— Просто он два раза ошибся.

— Ошибся и тогда, когда походя сделал ребенка замужней женщине?

Сильвия молчала.

— Ты совершенно перестала замечать пошлость.

— Не взваливай, пожалуйста, на меня ответственность за поступки Тобиаса!

— Ты не только не удерживала его от этих поступков, но и поощряла, требовала от него все новых «подвигов».

— Например?

— Ты от него требовала, чтобы он околачивался в Безацио, когда туда приеду я. Чтобы он демонстрировал перед всеми, как он в тебя влюблен. Чтобы откровенно обнимал тебя на глазах у Оливера. Ты потребовала, чтобы он пришел ко мне и заявил: дайте вашей жене свободу!

— Я не отвечаю за то, что делал Тобиас.

— Ты сошлась с человеком, который позволяет себе подобные вещи.

— Боже мой, — простонала Сильвия, — я этого совсем не хотела.

— Не реви, — сказал Эпштейн. — Ты добилась именно того, чего хотела.

— Чего, чего я хотела?

— Чего ты хочешь вообще? Этого я тебе сказать не могу.

— Но признай хотя бы, Эп, что наши отношения уже давно перестали быть супружескими.

— Когда ты поняла, что наши отношения перестали быть супружескими?

— По правде говоря, еще до того, как я тогда вернулась к тебе беременная.

— Почему же ты мне ничего не сказала?

— Я тебе сказала.

— Что-то я не помню.

— Я тебе часто говорила, что мне с тобой тяжело.

— А я тебе отвечал, что и мне с тобой тяжело.

— Я все время ждала, что ты скажешь: так дальше не пойдет, катись к черту.

— Этого я никогда не говорил.

— Но иногда ты говорил: ты можешь уйти, Сильвия, я тебя не держу.

— Но ты так и не ушла.

— Один раз и правда ушла. И тогда ты мне написал: либо ты немедленно вернешься, либо я подам на развод.

— По-твоему, я не должен был этого писать?

— И еще ты писал: Сильвия, я без тебя не могу. Я тебя люблю, без тебя я сам не свой, как ты живешь, Сильвия, я беспокоюсь, я не верю, что ты счастлива. Когда бы я тебя ни встретил, ты всегда в обществе каких-то жалких подонков, таскаешься с ними по жалким кабакам. Сильвия, зачем ты пьешь, Сильвия, вернись, когда почувствуешь, что тебе уже невмоготу.

— Я не должен был тебе этого писать?

— Ты был всегда уверен, что без тебя я не смогу быть счастлива.

— Я был всегда уверен, что без тебя я не смогу быть счастлив.

— Ты до тех пор бомбил меня письмами, пока я не вернулась.

— Пока ты мне не написала: Эп, прости меня, если можешь, но я так больше жить не могу, поверь, на самом деле я люблю тебя одного.

— Этого я никогда не писала.

— Я сохранил все твои письма. Если бы я их не сберег и в последние дни не перечитал снова, вряд ли я смог бы так легко с тобой расстаться.

— Должно быть, я писала это письмо во сне.

— Ты вернулась, и мы снова любили друг друга, будто только что поженились. И это длилось не один месяц.

— Так ты говоришь, тебе легко со мной расстаться?

— Что мне остается? Остается печаль, тоска, а может быть, в этом скорее даже виновата осень, листья уже начали желтеть, сумерки наступают раньше… Расставаться надо было бы не осенью, а весной.

— Я знаю, Эп, тебе это легче, чем мне.

— Можно я наконец пойду спать?

— Разве ты ночуешь не здесь?

— Нет, я ночую в гостинице.

— У тебя же есть своя комната.

— Нет, в этом доме своей комнаты у меня уже нет.

— Встаньте на страже у дверей, — приказал Лутц полицейскому, который привел Оливера. А повернувшись к Оливеру, прибавил: — Взгляни-ка в окно.

Оливер понял это как просьбу открыть окно, но Лутц преградил ему дорогу.

— Впрочем, тебе бы это все равно не помогло. Внизу стоят двое.

Оливер равнодушно отвернулся от окна.

— Можешь сесть сюда, — сказал Лутц и указал на кресло для посетителей, возле письменного стола. Сам он тоже сел. Прошло несколько минут, прежде чем он снова обратился к Оливеру. Он полистал дело, взглянул на часы.

— Ты догадался, почему я так усилил охрану?

Оливер покачал головой.

— Отвечай «да» или «нет».

— Нет, — сказал Оливер.

— Потому что я окончательно убедился в том, что ты убийца.

Лицо Оливера сразу стало напряженным.

— Разве нашли трупы?

— Значит, трупов все-таки должно быть два?

— Я не знаю, — ответил Оливер, — это вы сказали.

— Я ничего подобного не говорил. Ты дал показания в полиции, потом говорил своему отцу, а потом несколько раз повторил мне, что ты…

— Но я же не знаю, что произошло.

— Перестань меня перебивать!

— Извините.

— Твой отец теперь тоже убедился.

— Мой отец убедился?

— Мне это крайне неприятно, но я все-таки должен тебе сказать: твой отец дал Вилли Кауцу крупную взятку, чтобы тот молчал. Двенадцать тысяч франков.

Оливер ничего не ответил.

— Тебе понятно, что это означает?

Оливер молчал.

— Это может означать только одно: твой отец уверен, что ты убийца.

Оливер все еще молчал.

— Никто не станет так, за здорово живешь, выбрасывать двенадцать тысяч франков.

— А вот мой папа такой, — сказал Оливер.

— Это папа велел тебе, когда вы остались с ним наедине, наплести все эти небылицы про Юдит?

— Почему небылицы?

— Мы предприняли все возможное, чтобы выяснить, где пропала девушка по имени Юдит. Но никакая Юдит нигде не разыскивается.

— Полиция нашла трупы?

— Пока еще нет.

Лутц внимательно наблюдал за Оливером, тот молчал.

— Эта новость тебе как будто по душе?

— Почему?

— Имей в виду, Оливер: нашли труп или не нашли, обвинение в убийстве остается в силе.

— В убийстве? — спросил Оливер.

— Да.

— Я никого не убивал.

— У нас зафиксировано твое признание, притом неоднократное.

— Но ведь… ведь это был несчастный случай… Я же не виноват.