— Слышу.
— Но тебя это не интересует.
— Почему же.
— Короче говоря, я сумел ему помочь. И его жене тоже. И знаешь что?
— Нет.
— Я теперь совладелец модного магазина «Клэр». Ты только представь себе: общая сумма вложенного капитала — сто шестьдесят тысяч. Из них мне принадлежат ровным счетом пятьдесят две тысячи.
— Та-ак…
— Почему же ты не кричишь от радости?
Пауза.
— Для тебя все это пустой звук, а?
— Нет, нет. Но подумай все-таки о… о…
— Опять ты ревешь… Я же тебе говорю, Рут вернется. Девчонка где-то недалеко. Она…
— Почему ты сказал репортерам из «Миттагблатта», что Рут… уже нет в живых?
— Ей-богу, ты какая-то не от мира сего. Я же это сказал только потому… да ты сама видела, как у этого щелкопера текли слюнки в предвкушении жуткой истории.
— Думаешь, он дал бы мне хоть франк за известие, что Рут жива-здорова?
21 августа, 9 часов
КОНФЕРЕНЦ-ЗАЛ УГОЛОВНОЙ ПОЛИЦИИ
— Все читали сегодняшний номер «Миттагблатта»? — спросил шеф уголовной полиции.
— О вступлении русских в Чехословакию? — спросил Лойба.
— Двенадцатая страница, — ответил шеф. — Наш бульварный писака Зайлер снова разыгрывает из себя криминалиста.
— Вы не придаете значения его догадкам? — спросил Мюллер.
Шеф сказал:
— Я принципиально против того, чтобы пресса лезла не в свое дело. Я полагаю, мы знаем свои обязанности.
Лойба сказал:
— Если Зайлер перестанет выдумывать истории про убийства, он сам станет убийцей.
— Или попросится в уголовную полицию, — добавил шеф.
— Знаю я эту теорию: полицейские — это преступники по другую сторону баррикады.
— Так оно и есть, — откликнулся шеф. — А проститутки воспитаны не хуже, чем респектабельные жены наших банковских директоров. Разве нет, Лойба?
— Я могу только заметить, что проституткам приходится не сладко, как почти всем нашим женщинам, но я хотел обратить ваше внимание на другое. Вчера вечером я вдруг вспомнил в связи с именем Рут Кауц, что она и ее отец однажды побывали здесь, два года назад. Я проверил — действительно, у нас есть дело Рут Кауц. Вас это интересует?
— Прежде чем вы начнете докладывать, Лойба, один вопрос: это дело как-нибудь связано с версией Зайлера?
— Некоторая связь есть, — ответил Лойба.
— Тогда это представляет интерес.
— Два года тому назад ко мне явился отец Рут, некий Вилли Кауц, с заявлением на семнадцатилетнего Фрица Юбергельтера. По словам Кауца, Юбергельтер соблазнил его дочь в ночь с субботы на воскресенье в комнате Юбергельтера. Кауц показал, что по субботам они с женой всегда ходят в кино или еще куда-нибудь, возвращаются нередко за полночь, так что своей младшей дочери они разрешают тоже пойти в кино — одной или с кем-нибудь, кто ее пригласит. В означенную субботу они после кино встретили друзей и зашли к ним пропустить по рюмочке. Там они засиделись и вернулись домой где-то около трех часов утра. И тут заметили, что их дочери Рут в ее комнате нет. Дальше у нас состоялся следующий разговор (зачитываю протокол):
«Что вы предприняли, когда увидели, что постель вашей дочери пуста?»
«Я пошел спать, но заснуть не мог, хоть и нагрузился. Тогда я опять встал и сказал себе: ты должен пойти и привести девочку».
«Вы знали, где она может быть?»
«Я подумал о Фрице Юбергельтере».
«Почему именно о нем?»
«Он служит учеником в фирме, на которую я работаю. Я уже не раз приглашал его к себе поужинать, пригласил и в ту субботу и разрешил ему сводить Рут в кино».
«Так вы пошли к Фрицу Юбергельтеру?»
«Да. И увидел, что Рут лежит с ним в постели».
«Как именно?»
«Нижнего белья они не сняли. Вернее, уже снова успели его надеть. Будто они и впрямь просто спали».
«Ну и фантазия у вас! Как вы поступили?»
«Сначала влепил пару затрещин ей, потом Фрицу, этой подлой собаке».
«Чего ж вы теперь хотите?»
«Засадить Фрица в тюрьму!»
«Сначала надо доказать, что между ним и вашей дочерью что-то было».
«Ясно, было».
«Они признались — он или Рут?»
«Признаются они, как же!»
«В таком случае девочку придется освидетельствовать у врача».
«Рут ждет в коридоре».
Тогда я велел провести девочку ко мне в кабинет, а отца выслал в коридор. Протокол допроса, в ходе которого мне все стало ясно, я тоже вам зачитаю:
«Расскажи мне, по возможности кратко, что случилось в прошлую субботу и воскресенье».
«Ничего не случилось».
«Ты была в кино с Фрицем Юбергельтером?»
«Да. Папа послал нас в кино».
«А что вы делали после кино?»
«Пошли в кафе. Меня пускают в кафе даже вечером, потому что мне можно дать семнадцать лет».
«Да, это верно, ты выглядишь намного старше своих лет. Ты, наверно, и чувствуешь себя более взрослой?»
«Но я же не знаю, как себя чувствуют в семнадцать лет».
«Как долго вы пробыли в кафе?»
«Мы ушли вскоре после полуночи. Фриц пошел меня провожать. А когда я хотела отпереть парадное, то увидела, что у меня нет ключа. Почему — не знаю. Забыла».
«А про звонок ты тоже забыла?»
«Конечно, я трезвонила изо всех сил. Но я увидела, что у нас в квартире темно, а мама никогда не ложится спать, пока меня нет дома. Так что в квартире должен был бы гореть свет».
«Фриц предложил тебе переночевать у него?»
«Нет, Фриц сказал: давай спустимся к озеру, полчасика погуляем, за, это время твои старики наверняка придут».
«Вы так и сделали?»
«Да, но когда мы вернулись, дома все еще никого не было. Ну, мы снова пошли гулять той же дорогой, потом еще и еще раз, а было уже почти три часа, кругом ночь, и понемногу становилось все холоднее, мы оба устали, и тогда Фриц сказал, что лучше нам пойти к нему».
«Как ты относишься к Фрицу?»
«Он и правда славный парень. Но у моего отца…»
«Что у твоего отца?..»
«Ах, ничего».
«Говори, не бойся. Это важно для тебя и для Фрица».
«У моего отца просто грязное воображение».
«Мы в этом разберемся».
«Я не позволю себя обследовать!»
«Рут, если твои близкие так неразумны, тебе тем более надо быть разумной. Будь умницей, Рут. Ведь ты же не хочешь, чтобы Фрицу что-нибудь припаяли?»
На этом месте я велел прекратить запись допроса. Однако хорошо помню, что мне понадобилось около часа, чтобы уговорить девушку пойти со мной к врачу…
— Результат осмотра? — перебил его шеф.
— Отрицательный.
— Надеюсь, вы отчитали папашу?
— Конечно.
— Значит, приходится допустить, что Рут позднее сделала то, в чем ее тогда так по-идиотски обвинял отец? — спросил шеф.
Лойба ответил:
— В большинстве случаев этим и кончается.
— Выходит, мы должны серьезно отнестись к догадкам этого писаки?
— Как подсказывает мой опыт… — начал Лойба. — Кроме того, девушка сообщила матери, что собирается со своим школьным товарищем на озеро, моторная лодка…
— Хорошо, — прервал его шеф, — выясним прежде всего, у кого из владельцев моторных лодок сыновья учатся в гимназии «Фройденберг».
21 августа
В ПАРИЖЕ
— Сильвия, — начал Эпштейн, — я собирался написать тебе письмо, очень длинное письмо. Но я его не пишу — по вполне определенной причине. Когда мы пишем письма, включается наша самоцензура. Письма неискренни. Письма не всегда искренни. Ведь уже написанное письмо можно потом прочесть и поправить. Написанные письма можно не сразу отнести на почту, дать им пролежать ночь, утром перечитать и порвать. А если их и опустишь в почтовый ящик, потом тебе приходит в голову, что ты написал не все, что о многом писать не стал, да и написал совсем не так, как хотелось. Письма — даже если они написаны беспомощно — это всегда в своем роде литература, письма имеют стиль — даже если, по мнению того или иного литератора, они лишены стиля, — письма имеют форму, письма, когда они написаны, больше не принадлежат тому, кто их написал. И так далее. Я хотел бы сейчас высказать тебе все — по крайней мере все то, что я думаю о семнадцати годах нашего супружества. Поэтому в ближайшие дни ты получишь кассету с магнитной пленкой, а может быть, две или три кассеты — я пока не знаю, сколько мне захочется сказать, — поручи тогда Оливеру купить в радиомагазине, что возле нас, магнитофон «филипс» — он стоит двести франков, — и ты сможешь прокрутить ленту и все прослушать. Один такой аппарат я взял с собой. Я ношу его на ремне через плечо, а микрофон на шнурке повесил себе на шею, как делают репортеры телевидения. Так вот, я выйду из дома, и пойду бродить по городу, и буду говорить все, что мне придет на ум, и я не знаю, ради кого я это делаю — ради тебя или ради себя… но я так решил…
