Вечером Зайлер прочитал редакторам статью Кремера.

— У кого-нибудь есть возражения? — спросил он.

Все молчали.

— Статья не пойдет, — заявил Зайлер.

Клейнгейнц заметил:

— Мысли, по-моему, неплохие.

— Господа, — сказал Зайлер, — суд вынес приговор. Приговор, который отвечает чувству справедливости широких слоев населения.

— И все же, — возразил Клейнгейнц, — и все же труп до сих пор не найден, пропавшая девушка, возможно, жива…

— Дело не в этом, — ответил Зайлер. — Дело в том, и только в том, что мы, я подчеркиваю, наша газета не должна оскорблять чувства читателей. Что касается меня, то парнишку Эпштейна мне жалко, шутка сказать: шестнадцать лет и уже убийца, но я пользуюсь случаем, чтобы еще раз повторить: кто хочет делать ходкую бульварную газету, обязан строго разграничивать свое личное мнение и мнение, которое призвана выражать подобная газета. Нет сомнения, мы протестовали бы против этого приговора, если бы речь шла о сыне бедных родителей. Но речь идет о сыне человека, которого, пусть и не совсем справедливо, все же причисляют к богатым, к «более чем благополучным». И вы, господа, должны в таком случае спросить себя, как же будет реагировать на наш комментарий большинство читателей. Наши читатели — это простые люди. Сложные процессы им непонятны. Они любят недвусмысленные решения. Их правовое чувство имеет ветхозаветные корни: око за око, зуб за зуб. Жертва — девушка из бедной семьи. Следовательно, жертве большинство наших читателей сочувствует. Они знают среду бедных людей. Преступнику они не сочувствуют. Если мы выступим в защиту преступника, мы сразу услышим; бедняков казнят, а богачей отпускают на волю. Итак, господа, как бы мы ни крутили, ни вертели, даже если бы мы сами были убеждены в невиновности Оливера, заявить об этом прямо мы бы не могли. Не сейчас. Не так громко. И не так четко. Я не буду возражать, если, скажем, господин Клейнгейнц напишет короткий комментарий на эту тему, в таком примерно духе: «Несмотря на это, мы прекрасно понимаем, как трудно было судьям решить это дело… тайна до конца не раскрыта… однако, полагаясь на здравый смысл…» и так далее… Ведь верно же — такой тон позволит нам в любой момент сделать поворот, если потом, паче чаяния, возникнут какие-либо неожиданности. Вы меня поняли?

Присутствующие закивали. Опять они поздно засиделись; заведующие отделами думали о том, что уже пора сдавать полосы в набор, что впереди — отдых, и никто не хотел опаздывать, потому что любое опоздание, в конце концов, записывалось на их счет, а приговор суда им все равно не изменить.

— Я так устала, — проговорила Ирэн, — а никак не засну.

— И не надо, — ответил Эпштейн, — ты просто полежи. Мы можем разговаривать, а можем и помолчать. Если хочешь, я поставлю какую-нибудь пластинку. Что бы ты хотела? Здесь масса пластинок, можно послушать «Славянские танцы» Дворжака, а хочешь, я поставлю Эдит Пиаф или битлов… Есть еще «Роллинг стоунс»…

— Почему я здесь?

Эпштейн включил проигрыватель и поставил пластинку битлов.

— В последние два года Оливер слушал почти только бит-музыку, — сказал он. — Я забрал все его пластинки.

— Если бы мы не выехали сегодня в семь утра, то застряли бы в Бриге, — сказала Ирэн. — А почему ты торопился выехать непременно в семь?

— Сегодня вечером даже по парижской городской радиосети передавали, что Бриг закрыт, а железнодорожное сообщение с Домодоссолой прервано.

— Можно сказать: снег валит так, будто начался всемирный потоп?

— Не знаю. Наверно, можно. Если бы сегодня утром в Бриге шел дождь, могло б начаться наводнение.

— Ты предчувствовал, что это случится?

— Я хотел уехать пораньше, потому что большинство людей утром еще сонные.

— И я в семь часов утра была еще сонная?

— Ты привыкла рано вставать.

— А ты не боялся, что опять позвонит мама?

— Не она. Даниэль.

— Когда ты принимал ванну, я им позвонила сама. Мама была уже на ногах. Даниэль тоже.

— И что?

— Я только еще раз попрощалась и сказала, что Даниэль приедет к нам весной, пусть этот учебный год он закончит в Лозанне.

— А что ответила твоя мать?

— То, что ты уже слышал: пожалуйста, не забирай от меня Даниэля, ему у меня хорошо… Почему ты так на меня смотришь?

— Как «так»?

— Так…

— Ты очень молода, — сказал Эпштейн.

— Мне двадцать семь.

— Зайлер был у тебя первым?

— Первый был у меня в шестнадцать лет.

— Ты не захотела выйти замуж за Зайлера?

— Нет.

— Почему?

Ирэн не ответила.

— Он скучный?

— Когда я однажды у него ночевала и вдруг застучал телетайп…

— Почему ты с ним сошлась?

— Я уже тебе рассказывала: я работала в «Трибюн», в отделе хроники. Он часто у нас бывал. Если он не мог связаться с кем-то, кто был ему нужен, я ему помогала, он был любезен, он…

— Он тогда был интересный?

— И это, конечно. Да, тогда он был интересный. И умел себя держать…

— Но?

— Если ты это имеешь в виду, то в постели с ним было плохо. Он бывал счастлив, лишь когда начинал стучать телетайп. Я думаю, он специально заказывал коллегам из ЮПИ в Цюрихе, Франкфурте или Париже ночные сообщения по телетайпу…

— И должно же было так случиться, что ребенок у тебя как раз от него?

— Это моя вина.

— Он дает деньги?

— Сто пятьдесят франков.

— Какое свинство.

— Прежде он зарабатывал не так много. А я больше и не требовала. Но почему мы все время говорим обо мне?

— О себе я уже говорил достаточно.

— Не со мной.

— Спрашивай!

— Ты не устал?

— Нет.

— Почему ты приехал ко мне?

— Я думал остаться в Париже насовсем.

— Ты мне звонил из Парижа. Это было в конце ноября.

— Просто взял и позвонил… Готфрид предложил мне пожить у него… Они с женой уехали в Нью-Йорк. Я сидел вечером в его квартире, смотрел телеспектакль…

— «La séparation»…[11] Я знаю, ты позвонил мне через пять минут после того, как он кончился… Я тоже смотрела…

— Ты была не слишком приветлива.

— Я уже лежала в постели и только собралась погасить свет…

— Я тоже лежал в постели…

— Теперь-то я видела эту спальню с телевизором…

— Я взял в руки телефон и набрал твой номер.

— А ты позвонил бы мне, если бы пришлось заказывать разговор по междугородной?

— Не уверен.

— О чем ты думал, когда набирал мой номер?

— Тебе это покажется смешным.

— Ты боишься сказать что-нибудь такое, что может показаться смешным?

— Во время спектакля у меня глаза были на мокром месте.

— Там было над чем поплакать.

— Да. Было. Ужасная вещь.

— Муж после смерти жены не может обрести ее вновь — воскресить в своих воспоминаниях…

— Вообще-то это чепуха, когда говорят, что любовь способна питаться воспоминаниями…

— А ведь ты даже не извинился, что звонишь так поздно.

— Я чувствовал себя таким безнадежно одиноким.

— Но мы были даже незнакомы.

— Мне некому было позвонить из знакомых.

— И ты позвонил человеку, о котором ничего не знал.

— Я знал, что мой сын был у тебя.

— Значит, нас все же связывала какая-то ниточка.

— Почему ты сразу согласилась, когда я попросил тебя в ближайшую субботу приехать ко мне в Париж?

— А ты забыл? Я ведь тебе задала вопрос, похож ли ты на своего сына, и ты ответил: да, если бы волосы у тебя не были седые, а лицо — в морщинах, вас можно было бы принять за близнецов.

— Так почему же ты сразу согласилась приехать?

— Оливер рассказал мне все о себе и о тебе. Я должна была тебя увидеть…

— Почему ты не захотела увидеть меня раньше?

— Мне было неудобно — так вдруг взять и приехать к тебе.