— И я смогу писать что захочу?

— Кто ж вам помешает? Пишите себе комментарии. Это не так уж опасно.

— Вы что, дураком меня считаете?

— Давайте договоримся. Я предлагаю вам сто пятьдесят франков за каждый комментарий. Таким образом, вы не зависите от нас, а мы не зависим от вас.

Немного подумав, Кремер сказал:

— Если вы это предлагаете всерьез, то я согласен.

Фон Кенель встал, протянул Кремеру руку, и Кремер взял ее. Оба одновременно сказали: «Спасибо…»

Кремер ушел, а фон Кенель звонком вызвал секретаршу. Когда она явилась, он продиктовал ей гарантийное письмо Кремеру, а потом с удовлетворением произнес:

— Итак, самого строптивого мы одолели.

Заведующему отделом экономики Цоллингеру, человеку невысокому и полному, было всего двадцать восемь лет.

— Я слышал, — начал фон Кенель, — что вы намерены нас покинуть. Я хотел бы знать, в какой мере эти слухи соответствуют действительности?

Цоллингер, и всегда-то бледный, побледнел еще больше, уголки рта у него дрогнули, так что поначалу он даже не смог ничего ответить.

— В кабачке «Рыбацкая хижина», где любят коротать время господа редакторы, вы будто бы даже громко и недвусмысленно заявили: если это дерьмовое издательство восстановит Зайлера, я уйду.

— Этого… этого… — пролепетал Цоллингер, — я никак не мог сказать.

— Да ну? А почему вы этого никак не могли сказать?

— П-п-потому что…

— Может, вы были пьяны?

— Я не пьяница.

— Я и не утверждаю, что вы пьяница. Так почему же вы этого не могли сказать?

— Для меня это просто невозможно, — ответил Цоллингер.

— Что невозможно? — переспросил фон Кенель.

— Я семь месяцев назад женился!

— Знаю.

— Ну вот!

— Сколько вы получаете?

— Три тысячи… ведь в газетном мире меня считают одним из лучших комментаторов по вопросам экономики…

— Три тысячи! Немалые деньги. Такое место вы не сразу найдете.

— Я всегда смогу устроиться в промышленности в качестве эксперта по спросу. И зарабатывать буду больше.

— Почему же вы не устроитесь?

— Люблю журналистику.

— Но вам несимпатичен Зайлер?

— Не могу сказать, что он мне несимпатичен…

— Значит, симпатичен?

— С ним трудно работать.

— В каком смысле?

— Только он, видите ли, знает, как надо делать газету.

— Зайлер знает, чего хотят читатели.

— Возможно. Но редакторы с этим не соглашаются.

— Придется им согласиться. Или уйти.

— Что будет с Эпштейном?

— Эпштейн намерен уйти.

— В это я не верю!

— Скоро убедитесь.

— Эпштейн уйдет, если придет Зайлер.

— Вот-вот!

— Жаль! — сказал Цоллингер.

— Вам симпатичен Эпштейн?

— С ним тоже бывало трудно. Но в последнее время стало вдруг удивительно легко. Он теперь ничего из себя не строит, готов признать, что далеко не все понимает лучше других.

— Как вы полагаете, найдутся люди, которые уйдут следом за ним?

— Если он перейдет в другую газету — безусловно.

— Он не имеет права. По условиям договора…

— Тогда, конечно, никто не уйдет. Кто может себе позволить такую роскошь?

— Я тоже так считаю, — согласился фон Кенель. — Вы, во всяком случае, останетесь лояльны и будете работать по-прежнему?

— Конечно, господин директор, вы просто меня оскорбляете таким вопросом!

— Извините, господин Цоллингер. Я искренне рад, что мне представился случай побеседовать с, вами с глазу на глаз.

— Спасибо, господин директор!

— Говоря без околичностей, господин Хойссер, с некоторых пор при чтении политического раздела нашей газеты у меня начинаются желудочные колики.

— Вы имеете в виду раздел внутренней или внешней политики, господин директор?

— И тот и другой. Ваша позиция в целом, общая тенденция…

— Эпштейн что-то говорил нам об этом.

— Любопытно… Он что же, высказал критические замечания и, может быть, даже намекнул, что надо бы проверить, насколько верна ваша позиция?

— Мы и так постоянно проверяем себя.

— Изо дня в день?

— Конечно.

— Почему же читатели не замечают никаких перемен?

— Зачем же нам менять свою политическую позицию, если мы не видим для этого оснований?..

— Ах так, значит, вы не видите оснований? И Эпштейн тоже?

— Вот уже месяц с лишним, как мы ведем значительно более серьезные и разносторонние дискуссии, чем раньше. Нередко к участию в них привлекаем специалистов, например историков, политологов, социологов. По субботам, когда мы вовсе не обязаны работать, мы часами беседуем о политическом положении во всех странах мира.

— И находятся специалисты, которые согласны вот так, из любви к искусству, участвовать в этих дискуссиях?

— Но ведь мы, кроме всего прочего, платим им гонорар.

— Ах вот оно что, вы им платите гонорар! Кто же именно платит и прежде всего — сколько?

— Мы установили таксу — от двухсот до четырехсот франков за беседу.

— Неплохо!

— Это немного, если учесть ту пользу, какую это в будущем сулит нашей газете.

— В чем же тут польза?

— Это помогает нам выработать собственное мнение, достигнуть настоящей политической сознательности.

— Вы не могли бы пояснить мне эту мысль?

— Простой пример: мы больше не можем в деле с Чехословакией ограничиваться безоговорочным осуждением русской политики.

— Не можете ограничиваться? Уж не собираетесь ли вы оправдывать русских?

— Не помню, чтобы мы когда-либо оправдывали русских…

— Я понял именно так.

— Вы невнимательно читали, мы никогда не делали этого, мы только пытались проанализировать положение, объяснить…

— Всякое объяснение — это оправдание! — неожиданно резко прервал его фон Кенель.

— Неверно, господин директор, вы и сами это знаете. Если в сфере вашей деятельности срывается какое-то мероприятие, вам тоже приходится сначала анализировать положение, а уж потом пытаться его исправить.

— Допустим. Но в сфере политики не газета — и уж тем более не наша газета — призвана заниматься таким анализом.

— Я другого мнения. В конце концов, мы комментируем политические события. И уж коли мы хотим комментировать добросовестно и обоснованно, то обязаны знать больше, чем, к примеру, представитель того или иного государства при Организации Объединенных Наций. Наша позиция не может быть односторонней, мы не защищаем интересы какой-нибудь одной великой державы, мы существуем для того, чтобы раскрыть читателю сложные взаимосвязи между исторической реальностью и политикой государств, дабы он, читатель, лучше мог уяснить себе, что происходит в мире.

— Мотивы, достойные всяческого уважения, господин Хойссер. Однако мы, представители дирекции, были бы более довольны, если бы «Миттагблатт» начал акцию борьбы за ресницы.

— Борьбы… за что?

— Я представляю себе так: мы ратуем за покупку чешских ресниц, их расхватывают — сотни тысяч штук, по десять франков за набор, вся прибыль — в пользу беженцев из Чехословакии и тому подобное.

— Зачем нам чешские ресницы? — удивился Хойссер.

— Чтобы показать, на чьей мы стороне!

— Мы никому не поможем, если будем без конца нападать на русских. А что касается ресниц, то… вы извините, но это до чертиков примитивно. Чего мы добьемся, если начнем размахивать этими ресницами? ЧССР есть и будет социалистическое государство, и уж вы-то вряд ли нас поблагодарите, если мы хоть в какой-то степени примемся рекламировать политико-экономические достижения чехов.

— С другой стороны, зачем вы позволяете себе такой резкий антиамериканизм?

— Что-то не припомню, чтобы мы провинились в антиамериканизме, — ответил Хойссер резче, чем бы ему хотелось.

— Еще немножко, и вы скажете, будто настраиваете читателей в пользу США.

— Нас интересует, если хотите, злая Америка, но в той же мере интересует и Америка добрая.

— Вы лично неизменно требуете вывода американских войск из Вьетнама.