— Что вы имеете в виду? Какие испытания она прошла и где оказалась?

— Все мы прошли испытания, — кротко молвил священник. — И теперь пожинаем заслуженные плоды, наслаждаясь вечной жизнью в раю. Слава Господу!

— То есть вы хотите сказать, что мы живём в раю? — Лявон был поражён этой неожиданной мыслью, странным образом объясняющей все теории Пятруся насчёт конечности пространства и времени. — Выходит, Минск — это рай?

— Разумеется, брат мой. Разве вы не видите, сколь безупречна и радостна наша жизнь? Понимаю, вы, наверное, только недавно познали истину, несомую песнями, и ещё многое не успели осознать. Знайте же: этот мир идеален и создан для нашего счастья. Мы бессмертны и лишены всех тягот и невзгод земной юдоли — потребностей тела, болезней, грехов. Мы спаслись и обрели жизнь вечную. И за это должны возносить вечную хвалу Богу!

У Лявона в голове поднялся такой вихрь несогласий и протестов, что он даже не знал, с чего начать. Священник смотрел вдаль, на свежую зелень берёзок, и легко улыбался, выбившийся тёмный волос на его затылке подрагивал под ветерком.

— Мы бессмертны?! — воскликнул наконец Лявон.

— Конечно. Вы ещё не заметили, что наши тела не нуждаются ни в пище, ни во влаге, ни во сне, и никак не изменяются на протяжении многих и многих лет?

— Но я же пью! Вот, смотрите, — Лявон достал из рюкзака пакет сока и сделал несколько больших глотков, искоса следя, смотрит ли на него священник. — Видите? И спать я очень люблю!

— Всё это вы делаете для своего удовольствия, но вовсе не по необходимости. Господь так устроил рай, что каждый его житель волен наслаждаться бытием на свой вкус. Если вы не будете пить или спать, то с вами не случится ничего плохого, — святой отец улыбался, глядя на взволнованного Лявона.

— Позвольте, но разве нельзя убить человека? К примеру, топором по голове? Или рана сейчас же затянется?

— Кто же станет творить такое безумство, дорогой мой юноша? Ведь все мы — праведники, — священник уже не улыбался, а бархатисто смеялся вполголоса. — Да и зачем кому-то может понадобиться совершать убийство или другое преступление? Все мы счастливы — абсолютно и навечно.

— Абсурд! — горячился Лявон. — Во-первых, далеко не все счастливы, поверьте мне! Лично я ещё совсем недавно вовсе не был счастлив, имел неутолённые желания и с лёгкостью пошёл бы ради них на преступления! И не кажется ли вам, что это очень странный рай — в котором нужно простудиться для малейшего понимания происходящего, а потом ещё и постоянно петь песни?

— Песни и музыка — суть славословия Господу, — снова посерьёзнев, ответил священник. — Нет ничего удивительного в том, что помышляя о Боге и восхваляя Его посредством музыки, мы приближаемся к пониманию Его замысла. Но ваши слова о болезни меня удивляют. Как это возможно — простудиться, живя в вечном лете?

Качая головой, он внимательно смотрел, как Лявон демонстративно сморкается, а потом, помедлив, посоветовал ему поскорее выздоравливать и задумчиво повторил:

— Неисповедимы пути Господни. Не устаю удивляться бесконечности Его творения: сколько бы ни жил, всегда узнаёшь что-то новое о мире, Им созданном. И нет этому конца. В наших ли силах судить о Его делах? Кто знает, зачем понадобилась Ему простуда в раю. Скорее всего, в простуде есть благо, пока нам неведомое. А может, это знак врага человеческого — последний оставшийся от него след после низвержения.

Лявон встал. Ему уже давно пора было идти, на сегодня он узнал и так слишком много. Время уходило, а Рыгора нужно было спасать. Но от последнего вопроса он не смог удержаться:

— Кстати да, святой отец! Ведь если есть рай, то должен существовать и ад?

— Совершенно верно, брат мой. Ад есть, и он близок. Все, кто не спасся, остались за пределами нашего города.

По спине Лявона пробежал холодок. Он вежливо распрощался, пообещал приходить ещё и взялся за свою тачку. Святой отец тоже встал и сказал напоследок:

— Не волнуйся за них. У Господа так много любви, что Он простит и их тоже. Наступит однажды день, когда Он пошлёт туда сына своего, как луч света. И все спасутся, и не станет больше тьмы.

Он махал рукой вслед Лявону, обнажив из-под рукава изящное белое запястье. Тачка, проехав несколько метров тихо, опять душераздирающе заскрипела, и у Лявона мелькнула мысль, не спросить ли у священника машинного масла. «Нет, не буду. Это прозвучало бы глупо и не к месту».

Если в момент выхода из гаражей Лявон планировал переодеться в сарафан в укромном месте, например, в парке за цирком, то теперь, докатив нещадно скрипящую тачку до моста через Свислочь, он так устал, что ему было абсолютно всё равно, заметит кто-нибудь смену его туалета или не заметит. Обходить цирк только ради того, чтобы переодеться, показалось ему бессмыслицей — он счёл за лучшее потратить последние силы на подъём к Дворцу профсоюзов.

Из опасения, что, остановившись, он не сможет двигаться дальше, Лявон отпустил ручки МоММа, только уткнувшись его колёсами в ступени музея. Когда он слабыми руками натягивал на себя сарафан, мелькнула подлая мысль, что Андрон обманул его, и никакой тюрьмы здесь нет. «Чёрт с ним. Если не найду Рыгора, просто лягу спать где-нибудь за углом на травке», — он отбросил все мысли и, сосредоточившись на тачке, нечеловеческим усилием втолкнул её в музей.

Навстречу ему поднялся с дивана, отложив толстую книгу, пожилой охранник. Он подозрительно посмотрел сквозь очки на тяжело дышащего Лявона, на его несуразные чёрные туфли, торчащие из-под сарафана, на громоздкую тачку, остановившуюся с лязгом и визгом, и спросил, чего угодно барышне.

— Шампанского! — воскликнул Лявон и взмахнул рукой в порыве вдохновения. — Сегодня у моего возлюбленного, Рыгора, именины!

Лявон был готов к тому, что тюремная охрана может воспротивиться включению музыки, и по пути придумал историю, дурацкую и нелепую, но хорошую своей внезапностью.

— Полковник, миленький! Мы так любим друг друга! Мы собираемся пожениться в сентябре! Его же выпустят до сентября? А сегодня именины! Где у вас розетка?

Кастусь, польщённый «полковником» и очарованный юной девушкой в ярком сарафане, неуверенным жестом показал ближайшую розетку, у изголовья дивана. Всё шло по плану, и главное теперь было не потерять ни секунды. Лявон подкатил МоММ к дивану, оторвал изоленту, крепящую провод к тачке, и воткнул вилку в розетку. Услышав слева металлический лязг, Лявон повернул голову и увидел завёрнутого в простыню Рыгора, державшегося руками за решётку и изумлённо смотрящего на него. Лявон подмигнул ему и включил проигрыватель.

— Минутку, девушка, что вы собираетесь делать? — Кастусь насупился, не понимая, что происходит, и чувствуя какой-то подвох.

— У моего любимого именины! — Лявон сунул диск в лоток проигрывателя и запустил его. — Я приготовил ему подарок — песню!

— Стоп-стоп-стоп! Песни нельзя! Песни запрещаются! — Кастусь поднял руки, протестуя. — Выключайте сейчас же! Здесь музей и тюрьма, а не танцплощадка.

— Пожалуйста, полковник, дорогой! Ну что вам стоит! Мы скоро поженимся! Всего одну песню, тихонечко! — Лявон произносил эти бессвязные мольбы, поглядывая то на Кастуся, то на проигрыватель, который всё медлил, переваривая диск.

Кастусь вздохнул и опустил руки. Он был добрым человеком, и, вспомнив, сколько раз он запрещал Рыгору то одно, то другое, решил хоть разок пойти навстречу, тем более учитывая именины и молодую невесту.

Надпись в окошке проигрывателя сменилась с “loading” на “play”, и Лявон, волнуясь, сглотнул. Песня началась. Но после первого же аккорда послышались быстрые цокающие щелчки. «Царапина! И откуда она появилась!» — Лявон поспешно нажал на кнопку “>>”, чтобы перескочить на следующий трек. Проигрыватель зажужжал и угрожающе скрипнул чем-то внутри. Кастусь строго хмурился, и Лявон чувствовал, что операция может вот-вот провалиться. В панике он наугад несколько раз ткнул пальцем в пульт, и это вдруг помогло: проигрыватель затих, ровно зашуршал, а в окошке начался отсчёт времени.