Лявон кивнул.
— Короче, дело к ночи. Давай так: сегодня как стемнеет, часов в двенадцать, пойдём в музей на экскурсию. Я смотрю, у вас тут за холодильником калаши скучают. Вот и возьмём их на случай спецназа, — он забросил за плечо один из автоматов и положил в карманы куртки по пачке патронов. — Добазарились? Или как?
— А то! — в тон ему сказал Лявон. — За Рыгора всех порву.
— Боец! — одобрил его слова Андрон. — Ну ты давай поищи свой диск, или что там, а у меня ещё дела. Не опаздывай.
Он с размаху пожал Лявону руку и, не оглядываясь, вальяжной походкой двинулся к выходу из гаражного кооператива. Задумчиво глядя ему вслед, Лявон достал свежий бумажный платочек и длинно высморкался, сначала одной ноздрей, потом второй. Поискав глазами мусорку и обнаружив её под верстаком, он скомкал использованный платок, бросил с расстояния трёх шагов и попал. Решение уже созрело — нужно избежать насилия и освободить Рыгора мирным путём.
Лявон прошёл в «комнату» и сразу увидел свой диск — он лежал на проигрывателе, рабочей поверхностью вверх, заботливо, чтобы не поцарапался. «Schubert: 25 Lieder», — прочёл Лявон тонкую карандашную подпись на диске. Завернув его в платочек и спрятав в карман рюкзака, он рассмотрел нагромождение аппаратуры в тумбе и выбрал один из проигрывателей дисков и самый маленький усилитель. Огромные колонки, доходившие ему до пояса, были единственными в гараже. Он попробовал поднять ближайшую, но, охнув от каменной тяжести, смог только наклонить её в сторону. Вся надежда была на тачку, которую он заметил на стене первого гаража ещё в прошлый раз. С трудом сняв тачку с крюка, чуть не обрушив при этом полку с какими-то банками, Лявон подкатил её к колонке. Рукоятка у тачки была высокой и удобной, но колёсики издавали пронзительный скрип. Лявон подумал, что в дороге детальки притрутся друг к другу, и скрип прекратится.
Поднатужившись, Лявон накренил колонку в сторону тачки, толкнул, и она тяжело рухнула на металлическое дно, издав звук, после которого нельзя было сомневаться, что на её шпонированных боках остались беспощадные царапины. «Рыгор меня простит», — вздохнул Лявон и принялся пристраивать на колонке усилитель и проигрыватель. Они скользили, съезжали, накренялись, но Лявон крепко примотал их к тачке несколькими слоями изоленты. Внимательно соединив проводами все три компонента, чтобы не пришлось делать этого потом второпях, Лявон присел на диван с пакетиком сока. И тут же встал, боясь нечаянно заснуть. Он обошёл вокруг своё сооружение, с удовольствием глядя на него, и дал ему гордое имя: Мобильный Музыкальный Модуль.
Первые десять минут пути дались ему легко. Тачка подпрыгивала на малейших неровностях асфальта, дребезжала, скрипела, а Лявон весело раздумывал, как бы назвать её покороче: МММ, МоМуМо, или МоММ? Дальше стало сложнее. Руки устали сжимать дёргающуюся стальную перекладину, ладони покраснели, на лбу выступил пот. Лявон снова почувствовал, как он болен и слаб. Напротив дома, в котором жила старушка, он остановился перевести дух, прочистить нос и спеть песню. Пение помогло: ему даже показалось, что на этот раз песня вышла у него просто идеально. Сил прибавилось, и он двинулся дальше.
Нещадный скрип колёсиков не стихал, и Лявон начал жалеть, что не додумался смазать их машинным маслом, которое наверняка бы нашлось у Рыгора. Чтобы уши хоть ненадолго отдохнули от скрипа, он сделал вторую остановку на углу парка, возле маленькой белой церкви. Раньше Лявон никогда не бывал в церкви, но теперь, из желания отвлечься и оттянуть дальнейший путь, приблизился, ступил под навесик с жестяным растительным орнаментом, и потянул высокую дверь на себя.
Он оказался в маленьком предбанничке, на стенах которого висели мелкие объявления, расписание служб, календарь с указанием православных праздников, фоторобот грабителей в шапках и табличка, предписывающая отключение мобильных телефонов перед входом. Лявон усмехнулся тому, что у него до сих пор не было вожделенного когда-то телефона, высморкался и вошёл.
Внутренность церкви впечатлила его: небольшое круглое помещение заполнял полумрак, в котором, плавно колеблясь, ясно горели огоньки свечей на высоких круглых подставках, а стены, сплошь завешенные иконами, отступали в глубину под мягким светом лампад. Церковь была наполнена лившейся откуда-то сверху песней, очень красивой, грустной и трагичной, на незнакомом языке. Лявону показалось, что это была не запись, а живое пение. Он поднял голову и увидел прямо над собой маленький балкон, к которому вела винтовая лестница слева от входа. Наверное, там и стоял невидимый отсюда певец. А у правой стены Лявон разглядел склонившуюся фигуру в длинных одеждах и тёмном платке, которая осторожно и почти бесшумно мела пол веником. Лявон стоял, разглядывал иконы, слушал песню, и постепенно какая-то сила подхватила и понесла его по волнам всепонимания, умиротворения и счастья. Он прислонился плечом к лестнице и шёпотом подпевал; на глазах у него выступили слёзы.
Через минуту песня кончилась. Наверху послышался шорох, шаги, и на винтовой лестнице появились ноги в чёрных туфлях, таких же, как у Лявона. Держась за железные перила тонкими бледными пальцами, вниз спустился человек в длинном чёрном одеянии, с короткой стрижкой, седеющей бородкой и добрым прищуром.
— Здравствуйте, — тихо обратился он к Лявону, — Вы у нас впервые?
Лявон, оторвав плечо от лестницы, чтобы поза его не была столь развязной, как мог, выразил свой восторг и потрясение, как исполнением, так и самой песней.
— Это Шуберт? Я не ошибся… святой отец? — Лявон точно не знал, как обращаться человеку, но тот, кажется, хорошо воспринял «святого отца».
— Да, это он. Песня называется «Der Lindenbaum», «Липа». Из цикла «Зимний путь». Рад, что вам понравилось, приходите к нам почаще. На входе висит расписание служб, всегда буду рад вас видеть.
— Обязательно! Мне очень нравится. Раньше никогда не доводилось бывать в церкви, — и, поколебавшись мгновение, Лявон спросил: — Почему именно Шуберт и Сильвестров так влияют на человека? Ведь на свете так много других песен.
— Неисповедимы пути Господни, — охотно поддержал беседу священник. — Но, тем не менее, мы можем постигать их в меру наших сил. Если вдуматься, то между Шубертом и Сильвестровым много общего, значительно больше, чем может показаться на первый взгляд. У них разная оболочка, но близкое по духу содержание. Наверное, вы уже заметили, что…
В этот момент им пришлось посторониться: фигура с веником, метущая пол всё ближе и ближе к ним, теперь остановилась рядом и молча подняла лицо, давая понять, что хочет подмести на том месте, где они стоят. Лявон, вздрогнув, узнал седую «старушку», у которой он был недавно в гостях, и ему живо вспомнился момент, когда она летела на него с топором. От неожиданности у него перехватило дыхание и похолодели ладони, но старушка его не узнала.
Священник предложил Лявону выйти наружу и продолжить разговор там, чтобы не мешать уборке. Они устроились на зелёной скамейке с чёрными коваными ножками, и Лявон взволнованно спросил:
— Святой отец, вы знаете, кто этот человек, который там у вас убирает?
— Конечно. Старейшая прихожанка, скромная и неприметная женщина, глубоко верующая. Она приняла на себя ежедневную уборку в храме, как послушание. Это очень серьёзная поддержка для храма.
— А вы знаете, что это не женщина? Это мужчина, нарядившийся в платье!
Ещё не договорив фразы, Лявон уже пожалел о своём разоблачении, поняв, что сейчас придётся объяснять, каким образом он установил заявленный факт. Но сожаление было мимолётным — воздействие песен продолжалось, и все страхи и неловкости, не успев сгуститься, рассеялись. Лявон подумал: «Не всё ли равно, что я натворил? Если понадобится, объясню как есть, без утайки. Так или иначе, все мы счастливы».
Тем временем священник, нисколько не удивившись словам Лявона, чуть поразмыслил над ответом и серьёзно сказал:
— На всё воля Господа. Этот человек ведёт праведную жизнь, и я не вижу никаких поводов для упрёков. Если эта женщина — или этот мужчина, как пожелаете — прошла все испытания и оказалась здесь, с нами, то теперь она вправе считать себя кем угодно и одеваться как угодно.
