С годами правительственные чиновники Австрии и ФРГ хорошо усвоили, что игнорировать обращения Визенталя не стоит, и чем больше росла его мировая известность, тем чаще они относились к нему с почтительным трепетом. Однако когда он занимался делами нееврейскими, они нередко допускали высокомерное отношение к его требованиям, как бы давая понять, что это не его дело. Однажды он написал премьер-министру Баварии Францу Йозефу Штраусу письмо по поводу цыганского вопроса, но Штраус ответил ему резкой отповедью. «Пришло время, – писал он, – прекратить размахивать прошлым как оружием, направленным против демократических правительств». Позднее выяснилось, что в Баварии цыган по-прежнему, как и при нацистах, заставляли прописываться, в связи с чем группа киноактеров и интеллектуалов, включая Визенталя, опубликовала заявление протеста в газете «Нью-Йорк таймс».

Но основное противодействие расширенная гуманистическая трактовка Холокоста Визенталем встречала среди евреев. Отрицание уникальности Холокоста рассматривалось ими как грех, граничивший с отрицанием Холокоста как такового. Тема эта была крайне деликатной, и из-за нее Визенталь вступил в острую конфронтацию с официальными «дизайнерами еврейской памяти», во главе которых стоял Эли Визель. Визель опасался, что подход Визенталя может приуменьшить значение Холокоста, но в основе их конфликта лежали также личные амбиции и – в немалой степени – политика.

В ноябре 1973 года в нью-йоркском концертном зале «Карнеги-холл» исполнялась кантата Дариюса Мийо на слова Эли Визеля «Верую», и после концерта к окруженному друзьями Визелю подошел мужчина, которого он не знал. Впоследствии он описал его как широкоплечего человека с пронзительными глазами и волевым лицом. «Симон Визенталь», – представился человек. «Я, – пишет Визель, – горячо пожал ему руку, и мы обнялись. Я знал его имя и преклонялся перед тем, что он делает. Ведь он был в лагерях смерти, а после войны стал первым охотником за нацистами. Я очень его ценил».

В последующие годы Визенталь не раз бывал у Визеля в его нью-йоркской квартире. Они беседовали о том, что происходило в мире, и Визенталь рассказывал о своих поисках нацистов. Но однажды они заговорили о том, кого следует помнить. «Он проповедует универсальность страданий», – пишет Визель. По его словам, Визенталь пытался убедить его, что в лагерях смерти было убито не шесть миллионов евреев, а одиннадцать миллионов человек, включая поляков, украинцев, русских, немцев, и что нельзя забывать никого из них. «Поскольку кровь евреев в Освенциме смешалась с кровью неевреев, – сказал Визенталь, – нужно помнить всех, кто погиб». Визель был возмущен. Он сказал, что ни один историк такую цифру не приводит. Но тут уже вышел из себя Визенталь. «Вы думаете только о евреях! – закричал он. – По-вашему, они все были святыми. Но я могу вам доказать, что среди них были также отъявленные негодяи, хуже неевреев». Визель был в шоке. Визенталь покраснел и извинился, сказав, что неправильно выразился и хотел сказать совсем другое. Однако это не было оговоркой – это было чувство, превратившееся с годами в твердое мирровозрение. Визенталь считал, что все жертвы нацистов – братья.

Летом 1975 года Визенталь получил письмо от известного американского писателя Мейера Левина. В молодости, будучи журналистом, Левин познакомился с отцом Анны Франк, помог опубликовать ее дневник в США и договорился с Франком, что напишет на основе дневника пьесу. Так он и сделал. Однако Франку пьеса не понравилась. В значительной степени это объяснялось причинами идеологического порядка. Франк рассматривал дневник дочери как универсальный гуманистический и оптимистический миф (и именно такую пьесу впоследствии на Бродвее и поставили: с финалом, полным надежды и веры в человека[10]). Левин же написал пьесу еврейскую, сионистскую, очень антинемецкую и пессимистическую. На Бродвее ее ставить отказались, и ему пришлось погрузиться в многолетнюю юридическую, общественную, идеологическую и политическую борьбу, которая задокументирована в нескольких книгах и в основе которой лежал спор о сущности Холокоста, его значении и правильном способе его изображения [11]. В израильской постановке[12] после слов Анны, в которых выражена вера в человека, была добавлена реплика: «Не знаю, девочка моя, не знаю».

Из писем Левина явствует, что к тому моменту он уже был этой темой буквально одержим. Сначала он попросил Визенталя высказать свое мнение о второй жене Отто Франка: не могла ли она на мужа повлиять? Он слышал, что она была нееврейкой. Франк утверждал, что она была узницей концлагеря, но не связан ли ее арест с тем, что она была коммунисткой? Также Левин хотел знать, не были ли голландцы, прятавшие семью Франк, связаны с коммунистами и не по этой ли причине Франк решил интерпретировать дневник именно таким образом.

Визенталь хорошо понимал, о чем шла речь: он не прекращал бороться с теми, кто отрицал подлинность дневника Анны Франк. Эта тема имела для него важное значение еще с тех пор, как он нашел полицейского, арестовавшего Анну. Он ответил Левину, что видел и фильм, и пьесу, но никакого коммунистического влияния в них не обнаружил. «Я всегда считал, что неверно при каждой возможности подчеркивать только количество пострадавших евреев, – писал он Левину. – Я всегда был против того, чтобы говорили только о шести миллионах убитых евреев, как будто это был лишь еврейско-нацистский конфликт. Я всегда говорил, что было одиннадцать миллионов жертв и среди них – шесть миллионов евреев». Также он написал, что встречался с Отто Франком только один раз, никакой информацией о его семейной жизни не располагает и предпочитает заниматься не Франком, а поисками нацистских преступников.

Левин был согласен, что игнорировать факт расправы нацистов и над неевреями нельзя, но утверждал, что переработки дневника для театра, кино и телевидения преуменьшали еврейскую трагедию: Анна Франк писала о том, что она чувствовала как еврейка, но соответствующие абзацы были из текста намеренно выпущены или искажены, чтобы придать ее образу универсальный характер. И хотя это произошло в США, Левин считал, что причиной тому был сталинистский антисемитизм. Он утверждал, что борется за свободу творчества. «Я не нападаю на коммунизм, – писал он, – но меня тревожит ненависть коммунистов к евреям и Израилю». Кроме того, он писал об антиизраильской позиции некоторых представителей «новых левых». Война против евреев, по его словам, с поражением нацизма не закончилась. Нацисты стремились к физическому уничтожению евреев, коммунисты же хотят уничтожить евреев как нацию, чем ставят под угрозу будущее еврейского народа. «Тот факт, что даже вы не заметили коммунистического влияния в фильме и пьесе, – писал он Визенталю разочарованно, – свидетельствует о силе коммунистической пропаганды».

Некоторые из взглядов Левина Визенталь разделял. Будучи сионистом и антикоммунистом, он тоже считал, что, по крайней мере, отчасти критика Израиля была связана с нацистским и неонацистским антисемитизмом. Но в дискуссии об уроках Холокоста Визенталь занимал скорее позицию левоцентристскую.

Однажды он отправился в Израиль, чтобы переубедить тамошних «дизайнеров памяти», и, в частности, имел долгую беседу с Гидеоном Хаузнером. Помимо ссылок на историческую справедливость и универсальную мораль, Визенталь утверждал, что Израиль и еврейский народ не смогут в одиночку устоять против подстерегающих их опасностей: они нуждаются в поддержке всего мира, – и считал поэтому, что необходимо внедрить в сознание мировой общественности понимание того, что нацизм угрожал не только еврейскому народу, но и всему человечеству. По этой же причине, настаивал он, надо говорить не только о еврейских жертвах, но и обо всех жертвах вообще: о шести миллионах евреев и о пяти миллионах всех остальных. «Это не преуменьшит катастрофу, постигшую еврейский народ, – писал он, – и наша трагедия не станет от этого менее ужасной. Наоборот, мой подход превращает еврейскую трагедию в важную составную часть трагедии всего человечества».